Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Само приключение поручика Пирогова вводит нас в совершенно новый мир. Здесь сталкиваются два «новых человека», два «грядущих хама» – один «из благородных», скорей даже из «среднего класса общества», как поручика аттестовал сам Гоголь, второй же из городского простонародья. Как известно, Ф.М.Достоевский увидел в первом «страшное пророчество гения», набросок психологического типа, необычайно распространившегося с тех пор по просторам Руси. Что же касалось второго, то время его пришло позже. Тип этот принадлежал не столько мирку «петербургских немцев», сколько «петербургской эпохе» в целом, уже начинавшей клониться к закату. Немец же Гоголю понадобился, скорее всего, просто затем, чтобы сделать историю сечения поручика Пирогова чуть более правдоподобной. Русский ремесленник, недавний выходец из деревни, в которой господствовало еще крепостное право, с детства согнутый в три дуги и привыкший получать от господ по морде, если и решился бы на насилие по отношению к офицеру, то не в своей квартире, не в центре Петербурга, и, разумеется, не по причине обиды за то, что тот поцеловал его жену – а если уж взялся бы, то не за прутья, а за топор.

Господам немецкого происхождения довелось внести самый активный вклад в развитие российской промышленности, торговли и банковского дела второй половины XIX века. Подчеркнув это обстоятельство, мы не должны забывать, что ведущая роль в проведении преобразований александровского времени принадлежала вне всякого сомнения представителям русского народа. Доля его в населении Петербурга в продолжение интересующего нас периода не опускалась ниже 80 процентов. Успех реформ зависел, таким образом, в решающей степени от выработки и закрепления новых черт в русском национальном характере. Публицисты и литераторы того времени вовремя заметили изменение доминант общественной психологии и посвятили ему немало ярких страниц. Говорить о каком-либо простом или единообразном процессе здесь, разумеется, не приходится. Тем не менее, нельзя не отметить, что одной из весьма популярных была мысль о привитии россиянам ряда черт, ярче всего отразившихся в немецком национальном характере, и даже составивших его доминанты.

Читатель, скорее всего, догадался уже, к чему мы клоним. Мы действительно предполагаем отдать дань ставшему уже хрестоматийным противопоставлению характеров Обломова и Штольца, выведенных в почти сразу воспринятом русской читающей публикой как классический, романе Ивана Александровича Гончарова. Правда, роман был опубликован в 1859 году, то есть до начала масштабных реформ, а первая часть так и вовсе помечена 1849 годом. Однако тип деятельного и дельного «русского немца» формировался исподволь: эпоха реформ лишь дала направление и выход энергии и честолюбию этих людей. В отечественном литературоведении этот факт был давно установлен и осмыслен: «Роман И.А.Гончарова появился в период подготовки очень важных социальных перемен, прежде всего отмены крепостного права, когда особенно остро встал вопрос об историческом прошлом и будущем развитии „просыпавшейся России“ (А.И.Герцен)», – верно писал советский литературовед М.В.Отрадин.

Роман Гончарова давно вошел в школьную программу, по его мотивам был снят кинофильм, памятный многим. Поэтому мы можем ограничиться выделением в образе «русского немца» Андрея Штольца лишь самого важного для нашей темы. Прежде всего, Андрей Иванович с детства привык работать, налаживать отношения с людьми, вообще пробиваться в жизни самостоятельно. Труд для него понятие самоценное. «– Так когда же жить? – с досадой на все замечания Штольца возразил Обломов. – Для чего же мучиться весь век? – Для самого труда, больше ни для чего». Так, в полном согласии с постулатами «этики протестантизма» отвечтил ему Штольц во второй части романа (глава IV). Точно так же, и для всего русского общества того времени вопрос «Кто мы?» уступил место вопросу «Что делать?».

Что же в таком случае делать со смыслом жизни и смерти, – спрашивает Штольца в последней, четвертой части (глава VIII) его жена, Ольга Сергеевна. «– Ничего, – сказал он, – вооружаться твердостью и терпением, настойчиво идти своим путем». А если тоска будет продолжаться, – настаивает та. «– Что ж? Примем ее как новую стихию жизни…», – отвечает муж, нимало не сомневаясь. Не отрицая, таким образом, духовных ценностей, Штольц вовсе не собирался отводить им особого места в своей внутренней жизни. Напомним, что по-немецки «stolz», собственно, значит «гордый», а гордыня для традиционного православного сознания всегда была величайшим грехом. Между тем, именно формальное отношение к религии и склонность к позитивистскому взгляду на мир нашли себе широкое распространение в российском обществе того времени.

Итак, вот и все доминанты психологии Андрея Штольца, обеспечившие ему продвижение и успех в петербургском, а также и европейском обществе. «Грубо говоря, Штольца можно пересказать, Обломова – ни в коем случае», – замечают в этой связи современные литературоведы П.Вайль и А.Генис. Безусловная одномерность такого образа внятна и самому автору; в одном месте (часть четвертая, глава VII) он называет ее «бесцветной таблицей», которую Штольц прилагает к жизни. Собственно, именно для объяснения того, отчего Штольц таким уродился, Гончарову и понадобилось его полунемецкое происхождение. Русским людям, желавшим сделать карьеру, со времен Александре II приходилось втискивать свою душу в прокрустово ложе этой «таблицы» самостоятельно, без помощи немецкого батюшки. Все остальное у Штольца – русское: и рано умершая мать, и родная речь, и православное вероисповедание, и чувство внутреннего родства, заставляющее его уважать Обломова и поддерживать с ним дружеские отношения до последнего дня. Не случайно, последняя фраза романа утверждает, что историю русского помещика, доброго и несчастного Ильи Ильича Обломова, рассказал автору романа именно его друг и душеприказчик, Андрей Иванович Штольц.

Заключительная, XI глава романа, собственно, и передает разговор обоих приятелей, прогуливающихся по деревянным тротуарам захолустной Выборгской стороны, где знакомый одному из них Обломов счастливо и лениво прожил последние свои годы. Однако же главным посредником между мирами Обломова и Штольца предстояло, повидимому, стать маленькому Андрюше. Прижитый Обломовым незадолго до смерти, маленький Андрей Ильич по крови и месту рождения принадлежал Выборгской стороне, а с нею и старой, патриархальной России. Будучи назван в честь Андрея Штольца и отдан на воспитание в его семью, мальчик имел все шансы взять лучшее и от его нового, «петербургско-немецкого» мира. Автор ведь был не в восторге ни от Обломова, ни от Штольца. Резко очертив их характеры, он мог лишь надеяться, что юный Обломов не повторит ошибок друзей, взяв от обоих лишь лучшее.