Антон Нестеров - Колесо Фортуны. Репрезентация человека и мира в английской культуре начала Нового века

В этой истории мы сталкиваемся с одной очень важной особенностью, присущей восприятию людей той эпохи. Даже в том жалком и двусмысленном положении, в котором он оказался, Данной сохраняет редкостное достоинство. Ибо ценность всякого человека – в нем самом. Не в его конкретном статусе, богатстве, не в его успехах и достижениях – все это может быть игралищем Фортуны. Взлеты и падения – лишь взлеты и падения. Внутренняя же основа человеческого существа – душевный склад, характер – пребывает неизменной. Так, другой английский алхимик, компаньон доктора Ди – Эдвард Келли в начале трактата «Камень философов» обращается к императору Рудольфу, при дворе которого он производил алхимические опыты – и, подобно Данною, был брошен в темницу, за то, что не добился успеха: «Хотя дважды, находясь в Богемии, я бывал закован в цепи и брошен в узилище, и претерпел в этой стране столько унижений, как ни в какой иной части света, разум мой оставался свободен, все время совершенствуясь в познании той философии, что отвергается лишь людьми глупыми и недостойными, однако превозносится теми, кто истинно мудр…» [723]И эта независимость человека той эпохи от внешних обстоятельств не в последнюю очередь была одной из причин иных стремительных восхождений наверх: ценился талант, яркость, безоглядная решительность, а не знатность рода или богатство…

Интерес Елизаветы к алхимии возгорался и пропадал прямо пропорционально оскудению государственной казны, дела которой бывали в иные периоды ее царствования отнюдь не блестящи, однако не следует забывать, что для людей той эпохи духовный аспект Великого Делания был куда важнее связанных с алхимией возможностей моментального обогащения. Трансмутация – преображение неблагородных металлов в золото – рассматривалась лишь как практическое свидетельство обладания Философским камнем, дающего адепту возможность преодолеть падшую человеческую природу и вернуться в «адамическое состояние», разрушенное грехопадением.

Собственно говоря, этот «антропоморфный акцент» характерен для любой из наук той эпохи: математика, оперирующая числами, прослеживала пропорциональные соответствия внутреннего и внешнего, микрокосма и макрокосма, ибо, как сказано в предисловии доктора Ди к английскому переводу Евклида, выполненному Генри Биллингсли, «все вещи созданы по закону чисел, что выражает изначальные связи, положенные Творцом в основу этого мира». [724]Астрономия была неразрывно связано с астрологией, описывающей склад души человека. При таком положении вещей науки могли самым непосредственным образом питать поэзию, поставляя ей образы и контексты, не всегда уловимые для современного человека. Известно, что хлесткая эпиграмма, написанная Донном на гибель Великой Армады, пользовалась у современников чрезвычайным успехом: [725]

Дрейк послал против Великой Армады, стоявшей на якоре в Клее, горящие брандеры. В считанные часы огонь и ветер превратили непобедимый испанский флот в ничто. Как шутили англичане, «ветер оказался протестантом».

Неизвестный художник. Сэр Фрэнсис Дрейк.Ок. 1580. Национальная портретная галерея, Лондон

Донновская эпиграмма, казалось бы, всего лишь изящно сжимает эту ситуацию до нескольких рифмованных строк – если не знать одного подтекста. В алхимии существуют понятия двух путей, ведущих к посвящению: «сухого» и «влажного». В алхимических трактатах часто повторяется формула, что идущие одним путем «сгорают в воде», тогда как другие – «омываются пламенем». Избравший «сухой путь» должен преодолеть свои человеческие страсти с помощью их же самих. Что касается «влажного пути», то на нем главной целью будущего адепта становится сохранение ясности сознания, лишенного – на время – своего «фиксатора», то есть тела. И именно эта алхимическая аллюзия придает многомерность донновским строкам.

Вряд ли можно понять что-либо в стихах и прозе Донна вне сплетения судеб, взглядов, словаря, банальностей, общих мест и прозрений его эпохи: «невнятен темный текст без пояснений». [726]И речь идет не столько о разделяющих нас столетиях, сколько о совершенно разных способах мышления: мы разучились мыслить и переживать в тех категориях, внутри которых протекала жизнь Джона Донна – поэта и проповедника, солдата Фортуны и дипломата, светского щеголя и духовника Его Величества Иакова I.

Что ж, о судьбах – круг, в котором суждено было вращаться Донну, выходцу из весьма зажиточной и почтенной семьи, состоящей в прямом родстве с Томасом Мором – лордом канцлером Генриха VIII, автором знаменитой «Утопии» и католического мученика, умершего за свои религиозные убеждения, – этот круг отличался рафинированным интеллектуализмом.

Донн, получивший прекрасное домашнее образование, – его детскими наставниками были отцы-иезуиты – лучшие учителя той поры, – прошедший выучку в Оксфорде и Кембридже, а затем окончивший цитадель английского правоведения – Линкольнз-Инн, – весьма успешно начинает свою карьеру, приняв участие в ряде военных экспедиций, среди которых следует назвать осаду Корунны, [727]предпринятую в 1589 г. сэром Френсисом Дрейком, Кадикскую экспедицию Эссекса, Дрейка и Рэли 1596 г. и плавание к Азорам 1597 г., которому мы обязаны созданием двух самых знаменитых донновских стихотворных посланий: «Шторм» и «Штиль».

Вспоминая Донна в те годы, сэр Ричард Бейкер скажет: «Он был блестящим кавалером, жадным до развлечений, хотя и не беспутных, а вполне благопристойных, большим поклонником дам, заядлым театралом и сочинителем весьма изощренных стихов». [728]

Ему вторит первый биограф Донна, Исаак Уолтон: «Довелось мне видеть разные его портреты, исполненные в различных манерах, <���…> но упоминаю я об этом потому, как был среди них один, писанный искусной рукой, где нарисован он в возрасте восемнадцати лет, со шпагой и прочими атрибутами, что пристали молодому человеку той эпохи, следующему суетной моде и следящему за красой нарядов» (цв. ил. 3?).

Перед нами – светский щеголь, законодатель вкуса в кругу придворной молодежи, искатель приключений, волокита и автор фривольных стихотворений, которого христианнейший Клайв Степлз Льюис обвинял в презрительно-легомысленном отношении к женщинам, недостойном истинного поэта. [729]

В заморских экспедициях Донн обзавелся необходимыми связями, которые проложили ему дорогу ко двору, но гораздо интереснее то, что одним из начальников Донна в Кадикской операции был сэр Уолтер Рэли. Безмерно одаренный и растративший свои таланты едва ли не впустую, – почти все его начинания пошли прахом, – кончивший при Иакове I свою жизнь на плахе, Уолтер Рэли, поэт и мореплаватель, философ и фаворит Елизаветы, «самый блестящий, самый влиятельный и самый ненавидимый человек в Англии», был главой так называемой «школы ночи» – кружка, куда входили поэты Кристофер Марло [730]и Джордж Чапмен, [731]Уильям Уорнер, [732]поэт и алхимик Фердинанд Стенли – граф Дерби (чья вдова, в девичестве Алиса Спенсер, вышла замуж за патрона Донна, сэра Томаса Эджертона), математик и астроном Томас Хэрриот, предвосхитивший многие открытия Кеплера, граф Нортумбеленд. [733]Заметим, что Рэли покровительствовал Эдмунду Спенсеру и даже выхлопотал для него у королевы ежегодную пенсию в размере 50 фунтов. [734](Для сравнения: после смерти отца доля Джона Донна в наследстве составляла 3000 фунтов, а два года, проведенные Донном за границей после окончания Линкольнз-Инн, обошлись ему примерно в 700 фунтов.) Одно из поэтических посвящений, предваряющих спенсерову «Королеву фей», обращено к Рэли. Начинается оно словами: «To thee that art the sommers Nightingale…» – «Тебе, кто – летней ночи соловей…». Жанр посвящения патрону подразумевал некую толику преувеличения заслуг и добродетелей покровителя, однако в данном случае мы вряд ли имеем дело с «канонизированной» лестью. Среди современников – а это Шекспир, Сидни, Спенсер – Рэли считался большим поэтом. И не его вина, что тексты не сохранились: до нас дошло едва ли полсотни стихотворений. В данном случае интереснее другое – уподобление соловью – явная аллюзия на «школу ночи».