И. Бражников - Русская литература XIX–XX веков: историософский текст

Что касается распространенных противопоставлений карнавала и «реальной» истории, в которой льется «реальная» кровь, то, во-первых, и древние карнавалы отнюдь не были бескровными, и, во-вторых, нигде и никогда история не совершалась и не совершается бескровно. Та же якобы «бескровная» Февральская революция в России – не более чем пропагандистский миф. Против этой гуманистической утопии о бескровных революциях и прочем выступал Волошин, а Блок посвятил этому статью «Крушение гуманизма».

Для понимания авторского замысла поэмы «Двенадцать» необходимо точно ответить на вопрос: что такое «ветер»? Уже в первой строфе четырежды повторенное, подчеркнутое анафорой 3-й и 5-й строк, выделенное интонационно и эмоционально, это слово явно претендует на ключевое значение. Всего в первой части ветер появляется 8 раз, а затем почти исчезает, но исчезновение его, конечно, значимо. В предпоследний, девятый раз ветер появляется в самом начале второй части, непосредственно предваряя выход красногвардейцев.

После этого ветер как будто исчезает, как бы уступая место Двенадцати, однако он отнюдь не смешивается с ними, а наоборот, даже им некоторым образом противопоставлен: он гуляет , они идут . Понятно в свете вышесказанного, что в этих глаголах как раз и проявляется разница между двумя началами, двумя временами – карнавально-святочным и «державно-историческим». Это разница в цели – ветер не имеет ее, идти же можно только куда-то. Однако любопытно, что хотя красногвардейцы уверенно маршируют и идут строем, как раз цели их не вполне ясны им самим. Поэтому решающая роль будет за тем, кто их возглавит, кто их поведет, кто укажет им настоящую (не призрачную) цель. И вот здесь у Блока происходит нечто любопытное: карнавально-святочный ветер, который вроде бы не имеет цели и «гуляет» сам по себе, вдруг оказывается «исторически направленным» и в XII части начинает вести за собой красногвардейцев, а в конце концов превращается в фигуру Исуса Христа. Вначале:

И этот неожиданный – уже почти столетие неожиданный – финал заставляет вновь и вновь перечитывать поэму сначала.

Согласно общепринятому мнению, ветер в поэме «Двенадцать» – метафора революции. Действительно, это кажется очевидным. Вместе с тем выражение «ветер революции» мало нам объяснит природу этого ветра, учитывая и нынешнюю сложность коннотаций термина «революция», о которой мы говорили.

И. А. Есаулов однозначно раскрывает метафору ветра как «неустойчивость», по сути, отказывая ветру в самостоятельной роли: « Ветер в блоковской поэме, переходящий в пургу и вьюгу, напротив, свидетельствует о вселенской зыбкости и смешении всех атрибутов Божьего света. Именно эта вселенская неустойчивость обретает в поэме онтологический статус» 259.

Отнюдь не исключая за метафорой ветра значения зыбкости и неустойчивости, хотелось бы уточнить и дополнить этот ряд. Прежде всего, ветер, переходящий в пургу и вьюгу, все же не означает, что ветер, пурга и вьюга – это одно и то же. В пушкинской строке «Вьюга мне слипает очи» – вьюга, несомненно, бесовское начало. «Домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают» – цитирует Блок пушкинских «Бесов» в Дневнике того же периода (259). Сходную семантику имеют буран, пурга, метель . Просто же «ветер», не переходящий в пургу и вьюгу, сохраняет свою амбивалентность. У Блока он и весел , и зол , и рад , то есть с самого начала одушевлен, субъектен и, стало быть, мифологичен, метафизичен. Он полностью подчиняет своей власти, от него нельзя укрыться, он вездесущ, «тотален». Он несет перемены. Плакат, торжественно объявлявший вначале о важном политическом событии, уже разорван и смят – ветром. Это тоже едва ли не аллегория: в дневнике Блока непосредственно перед началом работы над поэмой мы находим подробные разъяснения:

«Почему «учредилка»?.. Втемную выбираем, не понимаем. И почему другой может за меня быть? Ложь выборная… <���…> Для художника – идея народного представительства, как всякое «отвлечение»… по существу – ненавистна» (258–259). Здесь мысли Блока неожиданно звучат в унисон с известной статьей «Великая ложь нашего времени» бывшего обер-прокурора Священного Синода К. П. Победоносцева, посвященной представительной демократии 260. И, надо сказать, это далеко не единственный случай, когда «консервативное» совпадает с ультрареволюционным. Блоковский ветер, разрывающий и уносящий в темноту плакат об «учредилке», таким образом, исполняет заветное желание «художника». А художником в то же самое время в дневнике он называет Иисуса Христа:

«Иисус – художник» (260). Тем самым связь между ветром и Христом, Христом и революцией, Христом и большевиками, разогнавшими «учредилку», Блоку ясна с самого начала.

Если мыслить миропорядок устойчивым и раз и навсегда данным, то «революционное брожение» и «революционное смешение» будут вполне логичными метафорами, описывающими происходящие перемены. Однако для Блока (как и для всех символистов) миропорядок отнюдь не мыслился устойчивым, символистское миросозерцание с самого начала апокалиптично, катастрофично, дисгармонично. Четкие границы предметного мира, ясные очертания здесь отсутствуют, что вообще является одним из главных условий символистской поэтики, совершенным выразителем которой был Блок. Поэтому «неустойчивость» – это не качество, привнесенное ветром откуда-то извне, а это исходное свойство пространства («под снежком – ледок»). Ветер лишь «снимает покровы», обнажает неуют и неустойчивость земной поверхности. Блок ненавидит «старый мир», и потому ветер, несущий перемены, снимающий покровы, не может не вызывать у него сильный и обнадеживающий эмоциональный отклик. Он несет весть о приближающемся конце этого старого мира, чему Блок в свое время даст оценку «хорошо!», и она станет, в свою очередь, опорной для Маяковского в период написания им одноименной поэмы.

В. Н. Быстров считает, что ветер – символ стихии, врывающейся в обыденную повседневность 261. В принципе, это бесспорно, хотя следовало бы оговорить, что «стихия» в данном случае тоже метафора, которую следовало бы раскрыть.

Что все-таки врывается в повседневную жизнь? Революция? История? Время? Л. Долгополов в свое время тонко развел «революцию» и «стихию»: стихия – более общее, она связана с историческим процессом. Революция придает стихии законченные формы. Стихия – разрушение, революция – творчество 262. А следующее заключение Быстрова относительно ветра выглядит произвольным: образ ураганного ветра – символико-метафорическое выражение фатализма (?) общенационального и – шире – всемирного масштаба». Ураган – это «водоворот истории» 263.