Гораполлон - Иероглифика

В первых веках христианской эры греческие писатели имели лишь обрывки информации, а египетские мыслители упорно собирали едва различимые фрагменты их раздробленной древней культуры, создавая тщательно выверенный и богато украшенный миф о мудрости Египта. Процесс оказался сложным и длительным. Многие из тех, кто участвовал в нем, были выдающимися фигурами: например, Херемон – странный александрийский ученый и стоик, позже ставший учителем Нерона. Уцелевшие отрывки его работ по иероглифам указывают на аскетическую мудрость жрецов Древнего Египта. Он изображал их как дисциплинированных и самоотверженных языческих мудрецов. К сожалению, Херемон черпал свои сведения не из опыта, а из запаса банальных терминов и историй, используемых эллинистическими писателями для осмеяния экзотических религий, каждая из которых, по их мнению, не могла равняться с логикой греческих философов. Египетские мудрецы в описаниях Херемона походили на индийских гимнософистов, галльских друидов и зороастрийских жрецов. Но он настаивал на уникальности египетской традиции и проливал свет истины на реальные ритуалы жрецов и значения иероглифов.

Его работы напоминали гобелены, в которых фальшь переплеталась с правдой, а традиции Египта – с чужеземными стереотипами [111]. Авторы греческих манускриптов, приписываемых Гермесу Трисмегисту (и широко распространившихся в III–IV веках) – которые в странных диалогах описывали свои взгляды на египетские доктрины о сотворении Вселенной и человеческой души – также смешивали в один текстуальный коктейль реальные традиции и ничем необоснованные измышления. Почти все читатели принимали эти тексты за истинно египетские манускрипты и вплоть до конца XVI века считали доказанным египетское происхождение платоновских доктрин, о чем заявляли более открыто, чем их автор [112].

Ни одна грань египетской культуры не занимает в панораме Древнего мира более значительного – и менее точного – места, чем иероглифы. На заре христианской эры лишь несколько ученых (даже из тех, кто был рожден в Египте) могли писать или читать иероглифические тексты – и уж тем более объяснять чужеземцам идеографическую и фонетическую природу египетских надписей. Ни один грек, чьи работы дошли до наших дней, не умел читать иероглифы. Но культура, как и природа, не терпит пустоты. Историки, философы и отцы церкви, присыпав тальком старые трактаты, написали новые тома, указанные Боэсом во введении этой книги. Они признавали, что жрецы Египта обладали наидревнейшей и самой странной письменностью, в которой каждый образ выражал определенную концепцию с неоспоримой ясностью по причине того, что используемый знак имел природный, а не условный характер.

«В отличие от наших дней, – писал латинский историк Аммиан Марцеллин, – древние египтяне имели особый набор символов. Для выражения явлений, постигаемых умом, они использовали множество знаков. Каждому из них соответствовало одно название или слово. А иногда иероглиф обозначал целую мысль… Под образом пчелы, производящей мед, они понимали царя, ибо этот символ указывал, что правитель должен был сочетать в себе сладость и острое жало» [113]. Египетские надписи равнозначны символическим или аллегорическим сообщениям, которые мудрый читатель любой национальности может расшифровать, проработав смысл каждого знака [114]. Отборные зерна египетской философии попали в уникально восприимчивую почву.

Эта обманчивая и чуждая точка зрения была порождена не только трудами Диодора Сицилийского, Аммиана Марцеллина и других, но и текстом «Иероглифики Гораполлона» – одним из немногих уцелевших древних манускриптов, который объясняет многие египетские иероглифы. Книга, скорее всего, была написана в Египте – магом Гораполлоном, сыном Асклепиада. Асклепиад и его брат Гераиск, сыновья старшего Гораполлона, воспитывались эллинами, жившими в Александрии в V веке нашей эры. Оба брата изучали местные традиции, египетских богов и греческую философию. Гераиск писал молитвенные гимны и пытался доказать основополагающую согласованность всех теологий [115]. Труд более молодого Гораполлона, как указывает Боэс, учитывал греческую точку зрения и, очевидно, изначально был написан на греческом языке. Тем не менее он предлагал множество глоссов, которые в наше время подтверждены расшифровкой иероглифов – по крайней мере, частично [116].

Комбинируя вымысел и истину, а также пытаясь воссоздать утерянную традицию по крохотным и часто ложным фрагментам, «Иероглифика» служит типичным образцом синкретизированной позднеантичной философии, которую неплохо описал Джат Фауден [117].

Боэс акцентируется на подделке тематики и структуры текста, а не на истинности многих частей его содержания. Современные комментарии (например, трактовки Фаудена) почти ничем не отличаются от взглядов Боэса и предлагают лишь другую тональность. Они сравнивают Гораполлона с американскими интеллектуалами смешанных культур – таких как Гарсилазо де ла Вега, который пытался объяснить западным читателям осколки коренных религиозных и культурных традиций Нового Света. Чтобы спасти фрагменты знаний от забвения, де ла Вега вмещал материалы в чужеродные матрицы западной культуры. Гораполлону также не хватало филологического оснащения для выполнения своей задачи, и это свидетельствует не о глупости автора, а о его отчаянии и тоске по невозвратимому прошлому. Текст показывает нам путь многих позднеантичных интеллектуалов – включая великого неоплатониста Плотина: они выискивали смысл в визуальных символах и комбинировали восточную мудрость с греческой философией. Судьба Гораполлона лишнее тому свидетельство: в конце жизни он стал отступником и перешел в христианство. Синкретизм не мог продвинуться дальше. Труд Гораполлона и судьба его семьи отметили «неудачу длительного взаимодействия греческого и египетского язычества» [118].

«Иероглифика» открыла окно в интеллектуальную жизнь поздней античности. «Однако, – как указал Боэс, – труд Гораполлона проливает свет и на поздний период Ренессанса. Открытие этого манускрипта породило среди художников и интеллектуалов не только широко распространившееся очарование Египтом, но и вспышку египтомании. Многие статьи и книги по истории искусств, наук и философии прославляли полумифические достижения Древнего Египта гораздо красочнее, чем реальные достоинства Греции и Рима. Большинство философов и ученых той эпохи верили, что сохранившиеся тексты Платона и Аристотеля, Архимеда и Птолемея содержали лишь тень потерянного знания египетских храмов» [119].

На самом деле безумие вокруг «таинств пирамид» возникло не только по вине Гораполлона. Реликвии Египта, установленные в самых доступных местах – к примеру, обелиски Рима (один из которых существовал до конца Средних веков), а также стелы Александрии и Стамбула – очаровывали любителей старины раннего Ренессанса. Пирамиды Мемфиса и другие древние артефакты Египта были описаны в 1435 году пионером археологии Кириком Анконским [120]. Тексты герметических трактатов, переведенные в 1460 году Фикино, оживили мнение, будто Египет был центром возвышенной теологии и мощной натуральной магии [121]. В качестве примера Боэс приводит текст «Эннеад» Плотина. А что сказать о знаменитых придуманных историях древних Вавилона и Египта, изданные доминиканским теологом Джованни Нанни да Витербо. Вряд ли можно привести какой-то лучший пример научной и художественной египтомании Ренессанса. Еще одним таким образчиком могут служить фрески Пинтуриччио для апартаментов Борджии в Ватикане [122].