Вадим Руднев - Логика бреда

Допустим, ребенок или какой-то недоразвитый субъект отличается плохой или еще не сформировавшейся способностью отличать подлинное от мнимого. Как мы будем обучать его этой способности? Мы поставим перед ним чашку и рисунок или цветную фотографию, изображающую чашку, и скажем ему: «Вот, смотри, какая из этих двух чашек настоящая, а какая ненастоящая?» Что должен будет сделать субъект? Он должен будет ответить на вопрос, сказать, что вот эта чашка настоящая, а эта нарисованная. Это будет ответ нормального человека. Но для того, чтобы такая ситуация была возможна, необходимы речевые действия.

А что может ответить на вопрос об отличии настоящей чашки от нарисованной или сфотографированной психически больной человек? Он может сказать: «Обе чашки настоящие» или «Это не чашки, это рука Всевышнего отечество спасла». Или он может сказать: «Нет, я не чашка, я нарисован на другой картинке».

В любом случае и нормальный ответ, и ответ психически больного будет подразумевать какие-то речевые действия. Но в первом случае это будет правильное с точки зрения здравого смысла использование языка, а во втором случае – испорченное. Ведь никто не говорит в нормальной жизни, что обе чашки – и фарфоровая, и нарисованная – настоящие. Но можно возразить: дело не в том, что он говорит, а в том, что за этим стоит искаженное мышление, невозможность определить, что настоящее, а что – мнимое. Ну и в чем состоит эта способность? Она кроется в сфере значений. Чашка, нарисованная или сфотографированная на бумаге, и чашка, сделанная из фарфора, – это вещи . Вещи существуют помимо языка. Значения, денотаты – отдельно, а то, что их обозначает, знаки, – отдельно. Но здесь мы опять приходим к путанице. Вещи, конечно, существуют. Но они существуют только потому, что мы можем сказать, что они существуют. И чашка, и фарфор, и фотография, и бумага, и «вещи», и «существует» – все это слова. Могут ли существовать вещи помимо слов? Как же это можно себе представить, что существует чашка, но не существует слова «чашка» и не существует слова «существует»? Я не представляю, как бы это было возможно. Мы просто зачарованы мнимой автономностью вещей, которые мы сами сделали и которым сами дали названия. Ну а если взять чистый бред воздействия, например, тот, который изображен в «Черном человеке» Есенина? Почему герою этого стихотворения бессознательно хочется, чтобы черный человек говорил ему гадости? Потому что черный человек – это сам герой, его отколовшийся архетип, Тень, вестник смерти. Можно ли сказать, что Александр Введенский в психотической мистерии «Кругом возможно Бог» и в других стихотворениях не понимал, того языка, на котором он говорил? «Вбегает мертвый господин и молча удаляет время». «Обнародуй нам, отец, что такое есть Потец». Введенский признавался, что его прежде всего интересуют три темы: время, Бог и смерть. Мертвый господин, убивающий время, – это и есть Бог, а Потец – символ смерти отца, «пиздец». Вообще бессознательная наррация подлинного бреда, если ее рассматривать как дискурс об истине, – это всегда дискурс о смерти. Гегель говорил, что человек должен добровольно принять свою смерть, а Хайдеггер подчеркивал, что обычно люди этой темы избегают. Психотик честен. В конце «Черного человека» герой разбивает зеркало (разбитое зеркало – символ смерти), он убивает черного человека, этот своеобразный портрет Дориана Грея, и тем самым убивает себя.

Но почему же психотик, говоря на языке, которого сам не знает, при этом пользуется и обычном языком? Потому что параноидный психотик не может быть только психотиком. Если бы он был только психотиком, он бы умер или застыл, как кататоник. Но психоз – это, как правило, компромисс между болезнью и здоровьем, между психотической и непсихотической частями личности, по Биону, или двойная бухгалтерия, по Блейлеру. Мы бы никогда ничего не поняли в «Розе мира» Даниила Андреева или в «Капитализме и шизофрении» Делёза и Гваттари, если бы они говорили только на «базовом» языке. Что такое шизоанализ? Это апология желающей машины. Мы подходим к тому, с чего начали, – к желанию. Делёз и Гваттари вывели желание из бессознательного. Можно сказать, что шизоанализ – апология шизофрении, то есть психотическая философия. И что авторы говорят на языке, которого сами не понимают. Я, например, уверен, что Делёз бы не смог объяснить, что такое тело без органов, пользуясь обыденным языком. Сила шизоанализа – в его революционности. Недаром он вдохновлен парижской весной 1968 года.

В чем вообще сила бреда, сила психоза? В раскрытии, обнажении бессознательного и в бескомпромиссности фигуры шизофреника, или шизика, как его называли Делёз и Гваттари. Шизик Витгенштейн был бескомпромиссно честен, он всю жизнь прожил в режиме «дня без вранья» (так называется рассказ Виктории Токаревой). Почему же здоровые люди так часто врут? Должно быть, это обратная интеллектуальной априорной категории согласованного бреда. Разберемся в этом подробнее.

Если принять перформативную гипотезу, то ложь – такая же иллюзия, как и истина. («Я говорю тебе, чтобы ты знал: я Наполеон».) Содержание пропозициональной установки лишено значения истинности. Но психологически это не так. Никто не поверит человеку, что он Наполеон (бред величия), что он разговаривает с Богом (бред воздействия), что его преследуют инопланетяне (бред преследования) или что все вокруг обращают на него внимание (бред отношения). Между тем именно шизофреники в состоянии подлинного бреда всегда говорят правду. Одного мегаломана, как рассказывает Рональд Лэйнг в книге «Расколотое Я», проверили на детекторе лжи. Он сказал: «Я не Наполеон». Детектор лжи зафиксировал, что он лжет. Другое дело, что согласованный бред, т. е. обыденный дискурс, научный, религиозный и, конечно, художественный – это сплошная ложь. Гурджиев говорил, что человек всегда лжет потому, что не может знать правды, а его ученик П. Д. Успенский писал, что психология – это наука, изучающая ложь.

С точки зрения новой модели реальности правды и лжи не существует. Они имеют только сюжетообразующую функцию. Есть такой анекдот: «Вы знаете, я сегодня ехал на пятом номере по Мясницкой и вижу – по улице идет… кто бы думали? Бетховен!» – «Врите больше, пятый номер по Мясницкой не ходит».

В нарративной онтологии важно не то, сказал человек правду или ложь, а то, что будет дальше. Как любил повторять Лакан, означающее отсылает не к означаемому, а к другим означающим. Допустим, муж приходит поздно домой и на законный вопрос жены, почему он пришел так поздно, отвечает, что засиделся на работе, в то время как на самом деле он был у любовницы. Он сказал ложь, и, возможно, они оба понимают это. Но в обычаях согласованного бреда – закрывать на ложь глаза. Поэтому жена может сказать ему: «Ты, наверно, очень устал, иди скорее ужинать!» Правда колет глаза – она разрушает согласованный бред. А если муж на вопрос жены, где он был, скажет, что он был у любовницы и спал с ней, а жена ему на это скажет: «Ты знаешь, я тебе тоже изменяю»? Тогда это будет секундарный выход из согласованного бреда и возможность перехода в бред подлинный, энтропийный хаос «истины».