Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра

В наставлениях Камасутры везде просвечивает особый тип мировосприятия, особый вид отношений между женщиной и мужчиной. В них нет ни намека на стыдливость или запретность, люди здесь – как Афродита Книдская – как бы стоят выше боязней и недоверий, как бы живут в особом мире – мире нормальных, не омраченных ни ханжеством, ни сластолюбием чувств. Такая же естественность видна и в слиянии с природой, которому учит трактат и которое везде отпечаталось в нем – даже в названиях поцелуев и ласк («утренняя свежесть», «наслаждение ароматом цветка», «сплетение лиан», «круги ястреба», «качание языком пламени», «собирание нектара», «стебли лотоса», «кольца змеи», «отражение в воде», «раскрытый бутон» и т. д.).

Многие правила трактата доступны только здоровым, крепким, гибким людям; и видно, что создавались они не для расслабленных сластолюбцев, не для людей некрепких, праздных, а для людей, которые ведут нормальную жизнь, заняты физической работой, закаляющей их.

Конечно, вряд ли стоит думать, что именно такой была вся любовь в Древней Индии. Такими, скорее, были идеалы любви, а не сама любовь, – хотя, судя по индийскому искусству, эти идеалы встречались и в самой жизни, и, может быть, не так редко. Но, наверно, для большинства людей здесь – как и в любую другую эпоху – между идеалом и жизнью лежал разрыв.

Индия была в те времена страной каст и канонов, женщина была подчинена деспотическому господству, жизнь была замкнута рамками семьи, гарема. И конечно, все это прямо влияло на тогдашнюю любовь, пригнетая и гася ее, отнимая у нее радости.

Но идеалы Камасутры были врагами этого унижения любви. Во всех ее любовных наставлениях нет и намека на эгоизм, на пренебрежение женщиной. Тяга к душевному равенству, уважение друг к другу, стремление дать другому как можно больше радостей – все это насквозь пронизывает книгу.

Камасутра говорит о бережном отношении к молодой жене и невесте – особенно в первые дни женитьбы, – о том, как вести себя, чтобы не причинить им боль, не оскорбить их стыдливость, не задеть достоинство. Она специально предупреждает против того, что может быть неприятно в любви девушке или юноше какого-то темперамента или сложения, она учит, как преодолеть неравенство темпераментов или дающую столько трагедий разницу в строении любовных органов.

И вся она просвечена гедоническим мироощущением, мироощущением секунды. Для тех, о ком говорит Камасутра, как бы нет ни прошлого, ни будущего, есть только то, что течет сейчас, и оно дает такое ослепительное счастье, что за ним уже ничего больше нельзя увидеть. Как будто бы тем, к кому обращен трактат, незачем бояться будущего, не надо заботиться о тяготах жизни.

Конечно, такой иллюзорный подход возносит любовь над обычной человеческой жизнью. Но этой же своей стороной – как утопия – он и интересен. Он несет в себе зерна идеального мироощущения, эхо такой жизни, когда мир любви и другие миры человеческой жизни живут в гармонии, не враждуют между собой, и человек может не думать ни о чем, кроме любви.

Возможно, что такое «легкомыслие» заложено в самой психологической природе человека. Многие, наверно, знают, что в высшие моменты любви для человека ничего, кроме любви, не существует, во времена эмоциональных бурь его чувства – естественно, нормально – заглушают голос его сознания. А чувства по самой своей природе не могут воспринимать будущее или любую абстракцию вообще. И эти естественные – и противоречивые – состояния, видимо, никогда не исчезнут, и они всегда будут давать людям и счастье, и радость, и боль, и тоску.

Если сравнить между собой индийскую и прованскую любовь, видно будет, какими разными путями шло человечество на Западе и на Востоке, и как по-разному – с уклоном в духовность и с уклоном в телесность – понимало оно ценности любви.

Конечно, арабская и индийская любовь была не только благом. К ней относились тогда как к источнику радостей, который доступен всем и который возмещает собой горе жизни. Но идеализированная, эта любовь была во многом иллюзией, и вряд ли она могла по-настоящему восполнить собой жизненные горести.

Телесная изощренность этой любви была – в каких-то своих чертах – такой же односторонней, как духовная изощренность у трубадуров и итальянских поэтов «дольче стиль нуово» (нового сладостного стиля). Она – и это особенно видно у арабов – мало развивала индивидуальность любви, а кое в чем даже сдерживала ее.

И отношение к женщине было в этом культе противоречивым: ее воспевали, но больше как сосуд наслаждений, а не как человека, личность, – и до настоящего человеческого равенства было еще далеко. Да и само воспевание любви как центра всей жизни могло не только давать радости, но и приводить к чувственному рабству человека, к смещению всей шкалы ценностей.

Любовь – как бы двуединое чувство, и слияние в ней духовных и чувственных порывов часто создавало неудобства для моралистов.

Есть старый немецкий афоризм: человек – это полузверь, полуангел. Есть изречение поновее: человек начинается в человеке выше желудка. Человек раздвоен здесь на тело и дух, и двоение это возникло очень давно.

Уже греческие философы-орфики, противники олимпийской религии, в VIII–VI веках до нашей эры говорили о двух сущностях человека: божественной, высокой – и титанической, низкой. Бога Диониса, говорили они, когда-то растерзали и съели титаны. От титанов произошли люди, и поэтому в людях заложены два естества – божественное, от Диониса, и низменное, от титанов. Это двоение, говорили орфики, пронизывает человека во всех его действиях, и люди должны очищаться от скверны титанизма.

С тех пор, меняясь и варьируясь, это двоение человека проходило через всю историю, и так относились к любви не только ретрограды, но и многие даже гениальные мыслители. И великий Гегель – конечно, не так грубо, не так упрощенно – тоже расщеплял человека на природную и духовную ипостась, и все недуховное считал низшим, животным.

Любовь для него была только лишь духовным чувством, и все телесное он выводил за ее рамки. Любовь, говорил он, – это духовная красота как таковая; то, к чему тянется человек в любви, «не представляет собой что-то природное, а само есть некое духовное сознание» [25].

И еще прямее: «Человек, сознавший свое высшее назначение быть духом… должен стремиться скрывать как нечто несоответствующее высшей внутренней жизни части своего тела – живот, грудь, спину, ноги, выполняющие лишь животные функции …» [26](курсив мой. – Ю. Р. ).

Такое двоение человека на животное тело и человеческое сознание до сих пор считается в обиходе аксиомой. Но человек – не матрешка из двух половинок, и дух его так же телесен, как и его тело – одухотворено. Все телесное, биологическое в человеке отличается от животных. И глаза человека, и его уши, и строение гортани, рук, ног и прямая походка, и все его телесные ощущения – голод, жажда, половые влечения – все это в нем имеет не животный, а человеческий вид.