Ольга Бредникова - Микроурбанизм. Город в деталях

Лестницы, переходы, канаты, провалы… Пространственная свобода заброшенного места двояка: с одной стороны, на возможные способы перемещения, телесные практики взаимодействия с развалинами накладывается минимум ограничений; с другой – она требует иных, более сложных, чем для обыденного пространства, стратегий освоения через движение. Практики перемещения в пространстве заброшенных объектов могут иметь весьма экстремальный характер. Дополнительным их эффектом становится индивидуация через достижение вершин, преодоление трудностей: крыши и пустые здания не всегда осваиваются, нередко они покоряются.

Он такой: давай полезем вот туда, там по крыше, по-над крышей, ну и всякое такое. А стремно, скользко, довольно стремно, может обвалиться и так далее. А я стараюсь всегда за безопасностью следить, там, если что, ну его на фиг. И я говорю, блин… Обвалится. Ну ладно, что-то полез, потом я за ним полез, смотрю, и там короче, можно вылезти через окно, попасть, короче, на чердак и там уже лазить по всему зданию, там два прохода (И. Ч., 20 лет, трейсер, руфер, DoZoR).

Умение приспособить тело к уникальной конфигурации ландшафта вознаграждается. Проблема, требующая нестандартной телесной работы, переживается как приключение. Сама же практика тела, которая при этом вполне могла бы быть озвученной в терминах, например, скалолазания, остается в тени маршрута и того ландшафта, по которому он проходит.

Заброшенный город бывает и агрессивен по отношению к попавшему в него человеку. Риск, как правило, связан с ветхостью самого объекта, трудностью продвижения по нему, возможностью встреч с враждебно настроенными маргиналами, а также с до конца не отвергаемым паранормальным. Идея опасности заброшенного города активно поддерживается разделенным знанием о городе и обнаруживается в практиках его освоения.

У кого-то там добрая слава, у кого-то не очень, то есть… За “Квантом” закрепилась такая… Не очень позитивная слава, потому что там… Во-первых, кто там только не собирался. Сатанисты… Там, в свое время, рассказывали, что там кто-то повесился, поэтому все это дело начали прикрывать (Н. Г., 27 лет, любитель истории, фотограф).

Особая агрессия приписывается индустриальным объектам. Оказываясь на “помойке цивилизации”, такие места становятся точками сосредоточения ее ненависти [62]. Подобные мотивы можно обнаружить, в частности, в сталкерском дискурсе о катастрофах, например, о Чернобыле, куда с легкой руки разработчиков компьютерных игр были перенесены идеи произведения Стругацких: зона радиоактивного заражения, след критической ошибки человека, становится враждебной по отношению к обычным формам жизни, наполняясь предельно концентрированной опасностью, агрессией. Своеобразная эсхатология тиражируется в узнаваемых культурных клише:

Там, кстати, увидели такую штуку… типа детско-садовской аппликации. Потому что была разноцветная бумага наклеена, поздравления с Новым годом, причем такая детская-детская, как для детей, там с какими-то паровозиками, луной, снеговиками, не знаю, еще с чем-то. А еще там стояли части станков, причем валил снег, все было очень заснежено, очень красиво (Т. А., 21 год, трейсер, диггер).

Подобные образы становятся в один ряд со знакомыми кадрами голливудских блокбастеров. Такими, как, например, сцена из “Терминатора”, в которой зритель видит пустые детские качели посреди выжженного города, или с известными фотоснимками, на которых видна брошенная кукла посреди спешно покинутой комнаты детского сада в Припяти.

Вслед за Гастоном Башляром, обнаруживающим архаическое вертикальное деление пространства в феноменологии дома [63], мы, рассуждая об опасностях заброшенностей, можем особо выделить подвалы и подземелья как место локализации глубинных, загадочных, до конца не проговоренных страхов.

У нас не было даже фонаря нормально, но мы шли, светили просто телефоном, было еле видно. Нас как будто что-то потянуло туда. В подвал этот. Ну, мы просто за руки взялись и на ощупь почти. И там такие две комнаты, и подвал как бы сквозной, два входа. Пол гнилой деревянный. И что-то такое давящее… Как будто смотрит, вот, знаешь. И когда мы уже прошли почти ко второму, Настя обернулась и как меня схватила за руку: “Там… глаза!” Мы просто вылетели оттуда (Е. Г., 26 лет, диггер).

Нечто неизвестное, загадочное, сосредоточенное во тьме подвала пугает куда больше, чем явная, зримая угроза, а многочисленные рассказы о переживании страха формируют готовность ощутить и увидеть опасность там, где она должна присутствовать. Соприкосновение с тайнами покинутого города подчас оборачивается погружением в собственные, внутренние потаенные глубины:

Под землей, между прочим, есть тут факт, проверялся мной. Да и мной, тут вот всеми, спелеологами. Если находиться более двух-трех-четырех часов без света, то появляются галлюцинации. Сначала звуковые. То есть какие-то такие, ну, непонятные шумы. ‹…› Щелчки слышал. Ну я до визуальных образов, конечно, не досиживал, там нужно сидеть, чтоб… А некоторые там в страхе выбегали оттуда, “Ооооа! Уаааа!” (М. П., 25 лет, диггер).

Эфемерные галлюцинаторные образы, порожденные психикой в темноте подземелья, описываются в категориях загадочности и страха. Они способны испугать даже того, кто вполне осознанно идет на эксперимент над собой. Дискурс о неизведанном и опасном вкупе с архаическими, темными переживаниями “нижнего” пространства подземелья делают свое дело.

Неизведанное пространство – поле воображения. Заброшенные дома, заводы, старинные особняки, сеть катакомб и подземелий – мощный источник городских историй и легенд. По словам М. Оже, “город существует благодаря сфере воображаемого, которая в нем рождается и в него возвращается, той самой сфере, которая городом питается и которая его питает, которая им призывается к жизни и которая дает ему новую жизнь” [64]. Осваивающие заброшенный город неминуемо включены в сложные дискурсивные игры, связанные с возникновением, поддержанием или же, напротив, развенчиванием таких легенд:

В любой населенный пункт приедешь, спроси какого-нибудь такого особо умного, он тебе скажет, что из этой церкви, эта церковь, в другом поселке за 35–40 км идет подземный ход (М. П., 25 лет, диггер).

Городская легенда как своеобразная визитная карточка города, знак его уникальности, может возникать стихийно или же иметь определенного автора. Она поддерживается обывателями, нередко тиражируется медиа и имеет весьма устойчивый характер. Исследователи заброшенностей (к которым мы относим всех, так или иначе применяющих исследовательские стратегии), как правило, занимают в отношении подобных феноменов массовой городской культуры критическую позицию: