Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. На шумных улицах градских

Ландолет

Один из мемуаристов, В. И. Танеев, с ужасом вспоминал свои поездки на «вольных»; правда, он, по собственному признанию, был человеком хилым, изнеженным и нервным, что не могло не отразиться на его впечатлениях. «…Я отправлялся в Рогожскую часть города нанимать так называемых «вольных» лошадей, чтобы доехать до Владимира…

Поездка на вольных устраивалась так, что когда являлся желающий ехать, то приготовляли тарантас и ожидались другие желающие попутчики, которые и являлись в течение дня. В каждый тарантас сажали внутрь троих, двоих на облучок с извозчиком и еще двоих позади. В тарантас садились обыкновенно купцы, на облучок и сзади крестьяне, мещане, богомольцы…

Я приезжал обыкновенно в Рогожскую утром, а выезжали мы вечером, часов в девять, десять. Целый день я прогуливался по грязному двору в ожидании, пока наберутся попутчики. Ямщики никогда не говорили, в котором часу мы поедем. Все уверяли, что поедем сейчас, сию минуту, пойти погулять или поесть не было возможности. Надо было тут же во дворе есть какую-нибудь сайку или калач. Желающих ехать было всегда много, и если бы я ушел, то мог опоздать. Тарантас мог уехать без меня, и приходилось бы ждать другого тарантаса.

Доехать от Москвы до Владимира требовали обыкновенно рублей пятнадцать с человека, и брали после долгих переговоров рублей восемь или даже шесть. Уговор всегда был такой, что довезут до Владимира (160–170 верст) в семнадцать или восемнадцать часов. Выезжая из Москвы, я обыкновенно спрашивал извозчика, доедем ли мы в условленное время. Он отвечал, что нет, что мы будем ехать часов двадцать. Я протестовал, ссылался на то, что мы договорились доехать в восемнадцать. Он объявлял мне тогда, что я могу выходить из тарантаса, если мне не нравится несоблюдение условий. Я разумеется покорялся и ехал. Но обыкновенно мы ехали не двадцать часов, а целые сутки и более.

Система езды была такая. Было три перекладки: от Москвы до Покрова, от Покрова до Петушков, от Петушков до Владимира. Первый извозчик, который вез до Покрова, ехал на хороших лошадях довольно быстро, и брал себе больше половины тех денег, которые следовали с седоков. В Покрове он сдавал нас другому ямщику до Петушков за небольшую цену. Нас пересаживали из хорошего тарантаса в дурной; запрягали на место хороших лошадей скверных, и мы кое-как ехали следующие шестьдесят верст. В Петушках второй извозчик сдавал нас третьему за самую ничтожную цену почти задаром. Запрягались совсем разбитые клячи, и до Владимира мы ехали шагом.

В Покрове и в Петушках мы останавливались на постоялых дворах. Там была духота невыносимая. Пассажиры, ехавшие со мною, шли в комнаты, пили чай. Я обыкновенно гулял по деревне или по городу…

Перины, которые обыкновенно раскладывали купцы, сидевшие со мной в тарантасе, мучили меня. Соседство этих купцов, их грязное платье, их жирные лица, их грубые речи – все это не занимало, а оскорбляло меня. Я смотрел на дорогу, как на пытку…

Мы ехали шагом, я просил ямщика ехать скорее, умолял, обещал, на что ямщик не обращал никакого внимания, и только по приезде требовал обещанные на чай деньги. Мы ехали так же тихо, шагом, и ровно через сутки по выезде из Москвы приезжали во Владимир» (140; с. 224–225).

Еще ужаснее показалась Танееву поездка зимой. «Меховой воротник натирал лицо. Он был покрыт инеем, от которого все лицо было мокрое. Поэтому оно чесалось и болело. От холода нос мерзнул и болел, руки мерзли и болели. Купцы, сидевшие возле меня, их перины, их одеяла, их подушки, их шубы – были полны блох и клопов. Все тело у меня чесалось, а чесаться было нельзя – я был весь укутан. Я раздражался, ворочался с боку на бок, ложился, садился, вскакивал, страдал невыносимо.

Кожа была у меня тонкая, нежная. Она страдала от ветра и холода. Лицо горело, делалось красным, кожа лупилась и портилась. Грязный от дороги, я спешил обыкновенно умыться холодной водой.

Когда я приехал во Владимир зимою и умылся, то лицо мое сделалось просто страшным. Я глубоко оскорбился, увидев это лицо в зеркале» (140; 226).

Таково-то приходилось барам в дороге. Это курьерам да фельдъегерям, без остановок летевшим в легких тележках или санях через всю страну со спешными депешами ништо: они ведь не были демократами, социалистами по убеждению, «бескомпромиссными противниками… всего эксплуататорского строя», как сын большого барина и крупного чиновника, студент привилегированного закрытого Училища правоведения Танеев.

Неудобства такой езды и вымогательства ямщиков «на чай» или «на водку» заставляли людей имущих ездить «на своих», в собственном экипаже и со своей упряжкой, с остановками для отдыха и кормежки лошадей, ночевками там, где понравится. Покойный барский возок или дормез позволяли и в дороге располагаться со всеми удобствами. Впрочем, у Танеева и такие поездки оставили самые тяжелые воспоминания: «В возке помещались отец, мать, я, нянюшка, горничная, одна или две, иногда сестра, гувернантка.

Для отца клали в возок большую перину… Перина, на которой он лежал и спал всю дорогу, занимала большую половину возка.

Остальные помещались в остальной половине возка, как могли…

Отец больше всего боялся холода и свежего воздуха. Окна были тщательно закупорены. Духота была ужасная. Она усиливалась от запаха пирогов и жареных куриц, которые ехали с нами, завернутые в синюю сахарную бумагу.

Я был весь закутан с ног до головы и плотно увязан шарфом. Мне было невыносимо жарко, движения мои были связаны. Теплая одежда давила меня, теснила, мучила. Меховой воротник шубы и шерстяной шарф царапали мне лицо…

От духоты я страдал невыносимо. Меня постоянно тошнило, окно возка открывалось только тогда, когда начинало меня рвать. Часто меня рвало в самом экипаже.

На станциях из этой духоты мы выходили на мороз. Лицо обжигало как огнем» (140;. 108).

Впрочем, без большого удовольствия вспоминал зимнюю дорогу в возке «на своих» и С. Т. Аксаков. Еще раз напоминаем, что о прелестях поездки из Москвы в Казань в тарантасе читатель может прочесть в прекрасной повести В. А. Соллогуба «Тарантас». Это одна из лучших книг в русской литературе.

Так что, кажется, об удалой русской кибитке лучше читать, а ездить все же лучше в прозаическом легковом автомобиле.

Оригинальной была русская троечная упряжка, иногда называвшаяся ямской. Сильный, старший годами и хорошо обученный коренник, заложенный в оглобли с хомутом и дугой, задавал направление и скорость движения. По бокам в постромках шли молодые и резвые пристяжные в хомутах или шорках; они создавали дополнительную тягу. Коренник обычно шел крупной рысью, для чего подбирался «шаговитый» конь, а пристяжные, отвернув головы в стороны, шли в галоп. Были и полуямские упряжки, с одной пристяжной. Троечная упряжь украшалась бубенцами разной величины, от больших, в кулак, глухарей, до мелких шаркунцов, подобранных в тон, и точно так же подобранными в тон поддужными колокольчиками, так и продававшимися в наборе. Колокольчики различались по форме, толщине стенок и размеру и помечались номерами по тональности звука. Если употреблялся один колокольчик, то предпочитали больший размер; парные были однотонные, но разных размеров; при трех колокольчиках основной издавал более резкий звук, а другие, настроенные в лад, подбирались к нему. Отливались они из медного сплава, «желтые» и «белые», посеребренные. Бубенцы и колокольчики не только украшали мелодичными звуками поездку, но и предупреждали встречных о быстро идущем экипаже, которому следовало уступать дорогу. С колокольчиками могла ездить только почта и полиция; при въезде в город колокольчики подвязывались. Впрочем, как издавна ведется в России, на ограничения по части колокольчиков никто внимания не обращал.