Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Шалун – это разновидность денди. Шалун нарушал приличия уже не на грани дерзости, а переходя все грани. Вот что такое было – шалун: «Однажды государь готовился осматривать кавалерийский полк на гатчинской эспланаде. Вдруг перед развернутым фронтом пронеслась марш-маршем неожиданная кавалькада. Впереди скакала во весь опор необыкновенно толстая дама в зеленой амазонке и шляпе с перьями. Рядом с ней на рысях рассыпался в любезностях отчаянный щеголь. За ним еще следовала небольшая свита. Неуместный маскарад был тотчас остановлен. Дамою нарядился тучный князь Федор Сергеевич Голицын. Любезным кавалером оказался Кологривов. Об остальных не припомню. Шалунам был объявлен выговор, но карьера их не пострадала. Страсть Кологривова к уличным маскарадам дошла до того, что, несмотря на свое звание, он иногда наряжался старою нищею чухонкою и мел тротуары. Завидев знакомого, он тотчас кидался к нему, требовал милостыни и, в случае отказа, бранился по-чухонски и даже грозил метлою. Только тогда его узнавали и начинался хохот. Он дошел до того, что становился в Казанском соборе среди нищих и заводил с ними ссоры. Сварливую чухонку отвели даже раз на съезжую, где она сбросила свой наряд, и перед ней даже извинились». В. А. Соллогуб, отрывок из воспоминаний которого здесь приведен, довольно много места посвятил великосветским шалунам, в том числу Кологривову, между прочим, обер-церемониймейстеру двора, сводному брату всесильного александровского министра А. Н. Голицына. Конец этим мистификациям Кологривова был положен следующим случаем: «Кологривов был приглашен на большой обед. В то время как садились за стол, из-под одного дипломата выдернули стул. Дипломат растянулся, но тотчас вскочил на ноги и громко провозгласил:

– Я надеюсь, что негодяй, позволивший со мною дерзость, объявит свое имя.

На эти слова ответа не воспоследовало. Впрочем, ответ был немыслим и по званию обиженного, и по непростительному свойству поступка» (166; 366–368).

Широкоизвестным светским шалуном, удостоившимся неблагосклонного внимания Николая I, был князь Лев Гагарин. Царь, не любивший бездельников, поинтересовался у дядюшки повесы, отчего его племянник ничего не делает, так что он, царь, повсюду встречает его. Узнав о высочайшем вопросе, племянник заявил: «Мне в маленьком чине везде подобает шляться, а вот государь-то когда находит время всюду бывать, где меня видит?». Дерзость дошла до императора, и сиятельный шалопай был выслан на жительство в Нижний Новгород. Возглавив здесь шайку таких же молодых бездельников, Гагарин развернулся во всю ширь своей натуры. Сравнительно невинной проделкой была рассылка наиболее уважаемым нижегородцам приглашений на бал к губернатору, который вовсе и не собирался давать его. Однажды ночью гагаринская компания перевесила городские вывески, так что над дверями духовной консистории утром горожане узрели слова «Распивочно и на вынос», на здании судебной палаты предлагалась «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на воротах архиерейского дома красовалась вывеска «Продажа дамского белья и приданого для новорожденных», а на губернаторском подъезде – изображение банки с медицинскими пиявками и объявление: «Здесь отворяют кровь». Гагарин выдрессировал пару годовалых медвежат и, занимая квартиру с балконом на втором этаже дома на оживленной улице, во время скопления публики спускал медвежонка на канате с балкона в толпу, а учинив переполох, втаскивал обратно. Завершились нижегородские шалости Гагарина устройством «афинской ночи», для чего была похищена или сманена женская прислуга почетных горожан. После этого князьку пришлось шалить уже где-то в Сибири (163; 437).

И вестимо: от безделья чего не придумаешь.

Чем занимались все эти люди, каков был круг их интересов? Можно было бы заявить, что он ограничивался сплетнями в гостиных (о, разумеется, в высшей степени приличных, очень тонких, на полутонах и полунамеках!) да карточной игрой, дополняясь разве лишь балами, посещениями театров и концертов (положение обязывает! светский человек – публичный человек) и гастрономическими утехами. И это было бы правдой. Но не всей. Не говоря о том, что значительная часть светских людей все же так или иначе служила, хотя бы чисто номинально (мужчины, разумеется), среди светского общества немало было и людей талантливых или, по крайней мере, не лишенных способностей, и людей действительно образованных, для которых образование не заканчивалось с выходом из детской или пансиона. Вспомним молодого светского человека Штерича, о котором с разных сторон вспоминали и плебей Никитенко, и утонченный аристократ граф Соллогуб. Между прочим, сам Соллогуб, подлинно великосветский человек, был неплохим писателем, а его «Тарантас», появлению которого он сам искренне удивлялся в своих воспоминаниях, – и посейчас одно из лучших произведений русской литературы, да и «История двух калош» получила достойный прием у критиков. Соллогуб был еще и талантливым музыкантом, дилетантом, конечно, но талантливым. А салон его тестя и тещи графов Виельгорских собирал все лучшее, что было в тогдашнем русском и зарубежном музыкальном творчестве. Не будем напоминать, что к большому свету принадлежал А. С. Пушкин, или, по крайней мере, стремился в него. Все же светскими людьми были и талантливый рисовальщик князь Г. Г. Гагарин, и прекрасный акварелист, живописец, выдающийся медальер и скульптор граф Ф. П. Толстой. Может быть, все это были исключения, но такие, что рука не поворачивается помазать большой свет одним миром. Светская жизнь делала пустыми только пустых людей, которые были бы пустыми повсюду. Другое дело, что она не способствовала их выходу из внутренней пустоты.

Впрочем, подлинно светскому человеку и некогда было заниматься «несветскими» делами – серьезным литературным или музыкальным творчеством, науками или служебными делами. Потому многие талантливые светские люди и остались лишь талантливыми дилетантами: к таланту ведь нужно приложить еще и постоянный труд. А трудиться было некогда, все время было занято светскими обязанностями. После позднего подъема (ведь и ложиться спать приходилось очень поздно, чтобы не сказать – очень рано), утреннего чая, а затем завтрака – визиты; за ними – званый обед, а там званый чай, или ужин, или бал, а после него – очень поздний ужин либо же театр и опять-таки ужин, но уже в ресторане. Глядишь, уже дело к утру идет, пора ложиться спать. В театр не поехать нельзя – положение обязывает, и на бал нельзя не явиться. А в большом городе балы следуют один за другим – то в одном доме, то в другом. Накануне Отечественной войны 1812 г. балы в Москве составили род эпидемии: «Последние две зимы перед нашествием французов были в Москве, как известно, особенно веселы. Балы, вечера, званые обеды, гулянья и спектакли сменялись без передышки. Все дни недели были разобраны – четверги у гр. Льва Кир. Разумовского, пятницы – у Степ. Степ. Апраксина, воскресенья – у Архаровых и т. д.; иные дни были разобраны дважды, а в иных домах принимали каждый день, и молодой человек успевал в один вечер попасть на два бала», – писал знаток истории старой русской культуры, дореволюционный историк М. О. Гершензон (48; 31–32). Более того, в сожженной и разоренной французами Москве, среди горести утрат и беспокойства за бывших в походах близких, Москва продолжала веселиться пуще прежнего: «Волкова в письме к Ланской от 4 января 1815 г. перечисляет свои выезды за текущую неделю: в субботу танцевали до пяти часов утра у Оболенских, в понедельник до трех – у Голицына, в четверг предстоит костюмированный бал у Рябининой, в субботу – вечер у Оболенских, в воскресенье званы к гр. Толстому на завтрак, после которого будут танцы, а вечером в тот же день придется плясать у Ф. Голицына» (48; 59). Это где же предаваться серьезным занятиям, даже если бы и возникло такое желание?