Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

Судейский чиновник

На самом деле интеллигенция – это часть общества, самостоятельно и критически мыслящая независимо от официальной идеологии и общественного мнения, а нередко, или даже как правило, вопреки этой идеологии и мнению «большинства». Это вечные оппозиционеры любой власти – царской, советской, олигархической, «демократически» чиновничьей. При отсутствии такой оппозиции власть предержащая верхушка почиет на лаврах, уверенная в том, что воплощает «народ» и служит его интересам, а на деле беззастенчиво пользуется всеми преимуществами этой власти и тем попирает интересы этого народа. Интеллигентность никак не связана с наличием образования, определенным воспитанием и «умственной» работой: неинтеллигентным может быть и академик, писатель, министр, даже министр образования и министр культуры (интересно, как можно управлять культурой? Кто управлял культурой в эпоху Античности, в Средние века, в Новое время?). Интеллигентность – это форма мышления, «способ быть». Русская интеллигенция преимущественно родилась как разночинная: дети чиновников, мелких служащих, купцов, поповские и дьячковские сыновья, дети землевладельцев-хуторян, сыновья крестьян, чаще всего учившиеся на медные гроши и в студенчестве иногда пережившие подлинную нищету. Были и дети мелких разорившихся помещиков, иногда с громкими фамилиями, но фактически превратившихся в хуторян. Их бытие, в полном смысле слова, определяло их сознание. Но были в этой среде и выходцы из богатой аристократической и предпринимательской верхушки, благополучные в материальном смысле. Тот же князь С. М. Волконский, несмотря на его инвективы, несомненно, был интеллигентом: многие страницы его воспоминаний свидетельствуют о независимости, самостоятельности его мышления. Можно сказать, что в ту пору колоссального сословного, материального, конфессионального или национального неравенства главной чертой интеллигентного человека было понимание его несправедливости, иногда доходившее до болезненности, как у графа Л. Н. Толстого или выходца из старинного дворянского рода В. М. Гаршина, и усиленной работы – земской, как у князя В. А. Оболенского, писательской, как у В. Г. Короленко, юридической, как у А. Ф. Кони, врачебной, как у Ф. П. Гааза, или правительственной, как у С. Ю. Витте и П. А. Столыпина. Интеллигентом мог быть офицер, инженер, ученый, врач, агроном, купец, мещанин, рабочий, крестьянин. И, напротив, трудно, невозможно отнести к интеллигентам знаменитого князя Ф. Ф. Юсупова при всем его образовании и воспитании, поскольку и десятилетия спустя для него это неравенство было вполне естественным и необходимым, как это явствует из его воспоминаний. В этом болезненном восприятии социальной и экономической несправедливости и заключается пресловутая «совестливость» русской интеллигенции; об этой совестливости много сейчас говорят, но «стесняются» шагнуть дальше и сказать, чем же она была вызвана: о старой России нынче – как о дорогом покойнике – или только хорошо, или ничего. Смягчение или даже ликвидация этого неравенства у перечисленных и множества им подобных людей отнюдь не предусматривала физического и любого иного «уничтожения эксплуататорских классов», а только постепенную или быструю перестройку жизни. В этом заключается еще одна черта интеллигенции – признание права каждого на свое мнение и допущение возможной правоты оппонента. И с этой точки зрения все мы (автор этих строк тоже) – не интеллигенты: десятилетия воспитания в духе «кто не с нами, тот против нас» и «если враг не сдается, его уничтожают» сделали нас нетерпимыми.

Интеллигентное семейство

Но безусловно и то, что огромное число более или менее образованных людей, профессионально занимавшихся умственным трудом, оставалось в рамках массовой культуры с ее стереотипами мышления и стандартами поступков, кругом интересов и вкусами. В культурном смысле это зачастую были маргиналы, порвавшие с традиционной народной культурой, но не приобретшие культуры интеллектуальной элиты, а лишь имитировавшие ее. В этом смысле интересно обратиться к «Моим воспоминаниям» известного русского художника Серебряного века А. Н. Бенуа, признанного главы объединения «Мир искусства».

Все семейство Бенуа, выходцев по мужской линии из Франции (дед Александра Николаевича стал метрдотелем при дворе императора Павла I), а по женской – из Венеции (прадед А. Н. Бенуа – известный композитор А. Кавос), принадлежало искусству. Отец мемуариста – модный архитектор, один из старших братьев – не менее модный акварелист, другой брат дослужился до должности ректора Академии художеств, дед был архитектором, эту же стезю избрал один из дядюшек, другие Кавосы служили по ведомству Императорских театров. Дом (в широком понимании этого слова) был буквально наполнен искусством. Чего же более?… Но… «О театрах и иных зрелищах я до пяти лет имел очень смутное понятие, только понаслышке, но этой «наслышки» было у нас в доме достаточно. Разные члены нашей семьи любили, однако, разное. Одни были сторонниками итальянской оперы, другие – французского театра, третьи – цирка и даже опереттки. Менее всего пользовался милостью русский театр» (17; I, 283). Жили Бенуа в собственном доходном доме. Тонкий эстет, Александр Николаевич без большого восторга описывает родительскую квартиру: «Многое мне в ней даже определенно не нравилось… Возмущен я был и проникновением в парадные комнаты банальных «венских» стульев гнутого дерева. Впрочем, я и в исконной обстановке многое критиковал, многое (и не без основания) мне казалось «мещанским», уродливым и нелепым…

Но вот спрашивается, была ли обстановка родительской квартиры характерна для нашей среды, для профессии отца и отвечала ли она вполне домашним традициям. На эти вопросы я только отвечу: наша обстановка, во всяком случае, не была выдержанной, а представляла собой смесь разных типов обстановок» (17; I, 184–185).

Бенуа детально описывает эту обстановку: переднюю с громоздкими вешалками, с длинным зеркалом на подзеркальнике красного дерева, большой деревянный резной ларь для сидения; «необходимой принадлежностью во всякой передней в то время был и большой красного дерева барометр. Наш был конца XVIII в.; он хронически бездействовал или врал».

В длинной и глубокой «зале» в простенке – зеркало с подстольем, на котором бронзовые золоченые часы и канделябры с пышными амурами, палисандровое длинное фортепьяно старинной фирмы «Гентш» с сухим и холодным звуком – уголок для визитов. «Тут был полученный мамой в приданое ансамбль туровского производства (Тур, как и Гамбс, были знаменитыми мебельщиками в середине XIX в.), и состоял он из большого дивана, двух бержерок, четырех кресел, двух кушеток и нескольких стульев. Дерево этой мебели было темно-ореховое, крыта же она была синим «капитонированным» бархатом… На столе перед диваном стояла (покоясь на гарусном, имитировавшем траву, плато) фарфоровая лампа с букетом цветов на белом фоне. Под столом лежал пестрый ковер обюссон с желтыми разводами и крупными, яркими цветами…». В углу гостиной – шкафчик в стиле Буль с медной и черепаховой инкрустацией, где хранились кое-какие книги и модные журналы. В «Зеленой» (по цвету обоев) комнате «две большие венецианские перспективы XVIII в., а по бокам зеркала на кронштейнах, над комодом рококо жеманно позировали золоченые и пестро раскрашенные арапы, произведения той же Венеции и того же settecento»…