Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога

В то же время, если сельское духовенство жило одной жизнью с крестьянами и понимало своих прихожан, входя в их нужды, то городское духовенство более походило на чиновников Духовного ведомства, общаясь только с богатыми прихожанами и, за редкими исключениями, вроде знаменитых «попа» Гапона или отца Иоанна Кронштадтского, не снисходя до «простецов».

В целом духовенство, в силу особого невысокого образования и отсутствия воспитания, с одной стороны, а с другой – в силу того, что жило за счет прихожан, большим уважением как среди социальной верхушки, так и среди простого народа не пользовалось. Его непочтительно прозывали за длинные волосы «жеребячьим сословием», и проходящий по улице семинарист, дьячок, даже священник мог услышать вслед издевательское ржание.

Историк С. М. Соловьев (его отец был законоучителем Московского коммерческого училища) писал об односторонней семинарской учености, при которой священник все равно оставался простолюдином, был придавлен нуждой и во всем зависел от прихожан. Выросший в нищете, он, даже закончив семинарию, сохранял привычку к этой нищете и неряшеству. А из семинарии он выносил только вычурный язык. В результате к священнику со всех сторон относились с презрением.

Священник

Следует подчеркнуть, что Соловьев писал о духовенстве вообще , в том числе сельском. Судя по живописным портретам и фотографиям, да и по художественной литературе тоже, в городском духовенстве описанные черты не были повсеместными.

Можно было бы упрекнуть С. М. Соловьева в сгущении красок с «демократических» позиций. Однако вот что писал князь С. М. Волконский, которого в демократизме отнюдь не упрекнешь: «Отсюда вижу батюшку где-нибудь в уездном городе, в доме предводителя дворянства, например. Молебен только что отошел, с завернутым в епитрахиль Евангелием псаломщик ушел; батюшку просят откушать. В ожидании завтрака батюшку в гостиной «занимают». Уж чья это вина, не знаю – самого ли батюшки, или его начальства, или всего общества, каждого из нас, – только замечательно, что батюшку у нас всегда «занимают». Ни мы с ним не умеем, ни он с нами не умеет просто разговаривать. Он такой, как бы сказать, неучастник нашей общей жизни, что для него нужны специальные темы, особенный разговор. В присутствии батюшки как бы останавливается наша жизнь, и только по уходе его мы со вздохом облегчения к ней возвращаемся. Кто виноват, не знаю, свидетельствую лишь о грустном факте…‹…› В общем, cвященническая cреда безотрадна. Семинарская закваска невытравима, и она кладет печать чего-то узкого, замкнутого, прямо на ключ запертого: какой-то круг, из которого человек никогда не выбивается. Склад ума, речь, выбор слов, шутки, прибаутки – все какого-то ужасного, неизвестно кем выработанного, кем утвержденного образца» (42; 108–109; 205).

Помимо белого духовенства, в городах сосредоточивалось и большинство духовенства черного, монашествующего: монастыри обычно находились в городах или на их окраинах; лишь старообрядческие скиты скрывались в лесах. Правда, горожанами назвать монахов трудно, поскольку они мало выходили за пределы своих обителей. Среди монахов немало было выходцев из крестьян, хотя обычно монастыри предпочитали тех, кто мог принести некоторую сумму. Большей частью это были люди «простого звания», не блиставшие образованием, хотя попадались и дворяне, даже из бывших гвардейских офицеров. В силу уже своего положения, монахи практически не вращались в обществе, а многочисленные сборщики пожертвований, ходившие «с кружкой», предпочитали купеческую среду. Огромной популярностью во всех слоях общества пользовались лишь «старцы», монахи высокой степени пострижения, в том числе великосхимники, удалившиеся в отдаленную от монастыря пустынь, скит, иногда «в затвор» и считавшиеся провидцами и духовными учителями.

Помимо общежительных монастырей было и некоторое число обителей необщежительных, с более свободным уставом. Так, в одном из вологодских монастырей «общежития не было, все жили по отдельным кельям; более состоятельные занимали отдельные кельи, которые обыкновенно покупали (после смерти они опять возвращались монастырю); победнее жили в полукельях или по нескольку вместе. Кроме полных монахинь, получавших, кажется, от монастыря определенную сумму на содержание, все другие должны были сами содержать себя, по большей части от трудов рук своих. Особенно развито было в монастыре изготовление фольговых окладов на иконы. Необходимость заработка поддерживала весьма деятельные сношения обитательниц монастыря с миром; беличек (послушниц. – Л. Б. ) и даже монахинь всегда можно было встретить в городе…

Тетка занимала в монастыре исключительное положение, ее считали богачкой; действительно, у нее в ту пору было тысяч пять рублей – сумма прямо огромная по тогдашним временам для обитательниц монастыря. Деньги были розданы в верные руки и приносили не менее десяти процентов… Тетка имела свою большую келью с огородом, при ней жила послушница Лиза почти в роли прислуги; так как Марья Ивановна еще не принимала никакого обета, то одевалась она по-городскому, только материи носила черного цвета. На таком положении в монастыре была не одна тетка; некоторые барыни, поселившись в монастыре, продолжали, однако, вести светский образ жизни, к ним часто приезжали из города на партию преферанса или сами они по целым неделям проживали в городе. Случалось, что некоторые, пробыв в монастыре несколько лет, перебирались потом совсем в город» (133; 78–79).

Архиереи, жившие исключительно в губернских, очень редко в уездных, бывших центрами епархий, городах, разумеется, были и образованнее, и лощенее, и зажиточнее приходского духовенства. Они принадлежали к городской верхушке, а их келейники, костыльники, духовники, секретари и прочие члены архиерейских домов, а также чиновники епархиальных консисторий, которых также условно можно причислить к духовному люду, – к средним слоям горожан. С. М. Соловьев не оставил без внимания и эту группу: «Бедственное состояние русского духовенства увеличивалось еще более разделением его на белое и черное, на черное – господствующее и на белое – подчиненное, рабствующее.

Явление, только что допускаемое в древней церкви, превратилось в обыкновение, наконец – в закон, по которому архиереи непременно должны быть из черного духовенства, монахи. И вот сын дьячка какого-нибудь хорошо учится в семинарии, начальство начинает представлять ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и быть архиереем, чем простым попом, и вот он для того, чтобы быть архиереем, а не по внутренним нравственным побуждениям, постригается в монахи, становится архимандритом, ректором семинарии или академии и наконец архиереем, то есть полицеймейстером, губернатором, генералом в рясе монаха. Известно, что такое наши генералы; но генералы в рясе – еще хуже, потому что светские генералы все еще имеют более широкое образование, все еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничения в разных связях и отношениях общественных, тогда как архиерей – совершенный деспот в своем замкнутом кругу, где для своего произвола не встречает он ни малейшего ограничения, откуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите – так все подавлено и забито неимоверным деспотизмом. Сын какого-нибудь дьячка, получивший самое грубое воспитание, не освободившийся нисколько от этой грубости в семинарии, пошедший в монахи без нравственного побуждения и из одного честолюбия ставший наконец повелителем из раба, архиерей не знает меры своей власти: гнет, давит. Известно, что нет худшего тирана, как раб, сделавшийся господином; архиерей, как сказано, делается господином из раба; это объясняется не только вышеизложенным состоянием белого духовенства, но также воспитанием в семинариях, где жестокость и деспотизм в обращении учителей и начальников с учениками доведены до крайности; чтобы быть хорошим учеником, мало хорошо учиться и вести себя нравственно – надобно превратиться в столп одушевленный, которого одушевление выражалось бы постоянным поклонением перед монахом – инспектором и ректором, уже не говорю – перед архиереем. И вот юноша, имеющий особенную склонность к поклонению, хотя бы и не так хорошо учился и не так отлично вел себя, идет вперед, постригается в монахи и скоро становится начальником товарищей своих, и легко догадаться, как он начальствует! Мы видели, по каким побуждениям произнес он обеты монашеские: он пошел в монахи не для того, чтобы бороться со страстями и подавлять их, а напротив, для удовлетворения одной из самых иссушающих человека страстей – честолюбия; он пошел в монахи, чтобы быть архиереем. И вот некоторые из этих ученых монахов и архиереев, не имея никаких нравственных побуждений для обуздания плотских страстей, предаются им и производят соблазн; но надобно заметить, что это еще лучшие архиереи; зная за собою грешки, они мягче относительно других, относительно подчиненных. Гораздо хуже те, которые удерживают себя, надевают личину святости; страсти плотские кипят неудовлетворенные, но и необузданные христианскими нравственными началами, христианским подвижничеством; черствая душа не размягчается ни постоянною молитвою, постоянным сообщением с предметом религиозной любви, ни мягкими отношениями семейными, доступными мирским людям; черствая душа невольного инока-архиерея ищет удовлетворения другим страстям, удовлетворения приличного и безнаказанного в мире сем; отсюда – необузданное честолюбие, злоба, зависть, мстительность, страшное высокомерие, требование бесполезного рабства и унижения от подчиненных, ничем не сдерживаемая запальчивость относительно последних. Разумеется, были исключения; но я говорю не об исключениях; я прибавлю, что представительнейший из русских архиереев второй половины XVIII века, Платон, дрался собственноручно, брал подарки от подчиненных, обогащал племянниц своих; преемник его, Августин, человек даровитый, знаменит был известною связью с Марфою Кротковою и неприличными остротами…» (167; 11–13). Вероятно, такая оценка Соловьева имела под собой основание. Недаром Н. С. Лесков, родством связанный с духовенством, оставивший о нем немало страниц своего творчества и создавший теплые образы обитателей старгородской поповки (роман «Соборяне»), говорил, что в его семействе не любили архиереев, а в «Архиерейских объездах» показал не православных архиереев – подлинных аспидов.