Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы

Думается только, что, сказав «крестьяне и не имеют еще понятия о наследственном праве собственности на землю – земля ничья, земля царская», Энгельгардт погрешил против истины. У известного революционера-народника Н. А. Морозова в воспоминаниях есть два любопытных пассажа. Оказавшись в среде эмигрантов в Женеве, он слышал от единомышленников, варившихся в эмигрантской среде: «Наш простой народ по природе анархичен… Ему надо все или ничего, он не понимает никаких компромиссов. Он не понимает частного землевладения. Для народа земля есть божий дар и потому принадлежит лишь тому, кто ее обрабатывает собственными руками, и только до тех пор, пока он обрабатывает ее. Кто перестал, должен отдать ее другому, желающему на ней работать» (64; 328). Однако в своих странствиях среди крестьян, Морозов слышал совсем другое:

«– А вы сами куда?

– Да верст за десять отсюда, делить землю. Прикупили нас восемь человек из деревни в складчину у барина, а теперь хотим разделить…

– А зачем же делить? Вы бы так и оставили общую.

– Ты городской, видно? – спросил он меня вместо ответа.

– Из Москвы, фабричный.

– Я так и думал, – заметил он. – А ты запасись-ко сам землей, тогда и увидишь, как хозяйничать на ней всем вместе.

– Да ведь земля божия? Общая? – задал я ему хитрый вопрос, так как в среде молодежи на все лады повторялось, что простой народ даже не понимает, как это земля, которую создал бог для всех, может быть в частной собственности.

– Божия там, где никто не живет, – философски заметил он. – А где люди, там она человеческая…

…Меня сильно затронуло простодушное объяснение крестьянина, почему они предпочитают разделить купленную землю. «Своя-то выгоднее!» – звучали у меня в ушах его слова» (64; 171, 174).

На самом деле и к собственности на землю крестьяне относились трезво, а не по придуманным господами-народниками, идеалистами, принципам. Тот же Энгельгардт, противореча себе, пишет: «Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит… Конечно, крестьянин не питает безусловного, во имя принципа, уважения к чужой собственности, и если можно , то пустит лошадь на чужой луг или поле, точно так же, как вырубит чужой лес, если можно, увезет чужое сено, если можно, – все равно, помещичье или крестьянское…» (120; 59). Хлеб, трава, лес – неотделимы от земли, ее без них в хозяйстве не бывает, и собственность на хлеб, сено, лес – это собственность на землю.

Такой противоречивой фигурой оказывается русский крестьянин в глазах его современников, в том числе и из крестьянства. Не был он воплощением братской христианской любви, смирения, доброты, а, тем более, общинных и, уж паче того, коммунистических идеалов. И нравственность его, и религиозное сознание были весьма относительны. В конце концов, кто, как не народ, сложил поговорки: «Не клади плохо, не вводи вора в соблазн», «На то и щука в море, чтобы карась не дремал» или (об иконах): «Годится – молиться, не годится – горшки накрывать».

Итак, мы подробно рассмотрели крестьянское жилище, двор и деревню, а также связанные с ними элементы деревенской повседневности. Если характер повседневности детерминируется средой обитания, включающей, в том числе, социальные и экономические обстоятельства эпохи, то, очевидно, что для полноты картины нам следует обратиться к прямо противоположному социальному полюсу – к помещикам и помещичьему жилищу, к барским хоромам, как обычно называли крестьяне усадебный дом. На одном, крайнем полюсе, изобка какогонибудь горемыки-бобыля – одинокого, часто никчемного, больного или придурковатого, жившего мирским подаянием и в лучшем случае летом нанимавшегося в пастухи. На другом – хоромы большого барина, сановника, аристократа, владельца тысяч крепостных «душ», среди них, может быть, и этого бобыля.

Однако сразу же отметим, что полюсные изображения создают неполную, а потому ложную картину, ведь между ними – масса переходных элементов, как на географической карте между полюсами лежит множество параллелей, так на картине между черным и белым цветами довольно других цветов и их нюансов.

Ведь уже из описания крестьянского жилища можно сделать вывод, что крестьянство не было единым. На одном полюсе – крохотная изба, на другом – огромный крестовый дом-шестистенок. Ясно, что в них живут разные люди.

Действительно, общепринятые в исторической науке социальные (и социокультурные) категории – «народ», «крестьянство», «дворянство», «помещики» или «буржуазия», «рабочий класс» – довольно абстрактны.

Был неквалифицированный низкооплачиваемый чернорабочий-сезонник и был постоянный квалифицированный и высокооплачиваемый (60–70 руб. в месяц, как в конце ХIХ в. у петербургского рабочего-металлиста, впору младшему офицеру, подпоручику или поручику) городской рабочий на крупном столичном предприятии. Что общего между ними в культурно-бытовом облике, в их повседневности? Но и тот, и другой – рабочие.

Эти обобщенные и, в общем-то, абстрактные категории необходимы в теоретических научных исследованиях: наука не может опираться на частные случаи. Но они не годятся для конкретно-исторического описания повседневности.

Крестьянство не было единым ни в каких смыслах, кроме чисто юридического, как не были едиными ни дворянство, ни купечество, ни мещанство, ни так называемая буржуазия.

Начнем с того, что «крестьянин» в дореволюционной России было понятием чисто юридическим, сословным. Человек закончил, допустим, Санкт-Петербургский Практический Технологический институт, он инженер, служит на крупном частном заводе в большом городе, получает в год несколько тысяч рублей жалованья и, дополнительно к этому, различные приватные доходы (дореволюционная инженерия была высокооплачиваемой группой), он снимает квартиру в 5–7 комнат, нанимает прислугу, к нему обращаются «барин» и «вы». Но если ему понадобится паспорт, он будет получать его в волостном правлении в той местности, где родился, и в паспорте будет прописано: «крестьянин», пока он по каким-то соображениям не «перепишется» в иное сословие. Человек покупает торговое свидетельство, ведет крупную торговлю, допустим, льном, живет в Риге или Петербурге, ездит к контрагентам в Лейпциг или в Лондон, но когда он для поездки будет получать паспорт, там будет запись: «крестьянин». И только если он вступит в купеческую гильдию, в паспорте напишут «купец», хотя по роду занятий и материальному положению он ничем не будет отличаться от того себя, который назывался крестьянином. Кабатчик, лавочник, мельник, забывшие или даже отродясь не знавшие, как берутся за рогали сохи, все рано в паспортах писались крестьянами.