Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Подведем некоторые итоги. Планы заграничного путешествия сложились у Карамзина задолго до его отъезда, определенно не позже 1787 года. По-видимому, мнения его наставников на этот счет расходились. Кроме того, его могли удерживать в Москве возражения много значивших для него Плещеевых. Кому-то из авторитетных розенкрейцеров все же удалось убедить Анастасию Ивановну и ее мужа, что эта поездка необходима. Этот же человек (или люди) мог(ли) материально поддержать путешественника, а также дать ему какие-либо поручения не слишком секретного свойства.

В обстановке нараставших гонений некоторые из масонов, конечно, могли воспринять отъезд Карамзина как бегство или даже предательство и испытывать по отношению к нему в той или иной мере враждебные чувства, отчасти всплывшие на поверхность с началом издания «Московского журнала». И все же можно утверждать, что до отъезда за границу никакого «разрыва» Карамзина с его масонским окружением не произошло. Скорее всего, такого разрыва не было и после возвращения писателя – точнее было бы говорить о выходе молодого воспитанника из-под опеки наставников, представлявшем собой серьезное нарушение розенкрейцерских принципов иерархии и вызвавшем раздражение тех членов ордена, которые оказались не в состоянии оценить масштабов произошедшего на их глазах события.

В начале 1791 года, после появления первых номеров журнала, Карамзин навестил одного из ведущих розенкрейцеров князя Трубецкого, который прочитал ему нотацию относительно «безумного предприятия каждого молодого человека в том, чтобы исправлять писаниями своими род человеческий». По словам Трубецкого, «чужие краи надули» его собеседника гордостью, и «он своим журналом объявил себя в глазах публики дерзновенным и между нами сказать дураком». Рассказывая об этом Кутузову, князь спохватился, что на фоне ареста Радищева слово «дерзновенный» может показаться политическим доносом, и поспешил оговориться:

Однако ж не прими слова «дерзновеннаго» в том смысле, яко бы он писал дерзко; нет, но я его дерзновенным называю потому, что, быв еще почти ребенок, он дерзнул на предприятие предложить свои сочинения публике, и вздумал, что он уже автор и что он в числе великих писателей в нашем отечестве <���…> но что касается до самого его сочинения, то в оном никакой дерзости нет, а есть много глупости и скуки для читателя (Барсков 1915: 94–95).

Очевидно, что в оценке читательской реакции на произведения Карамзина и его литературного будущего Трубецкой катастрофически промахнулся, но в своем суждении об амбициях молодого автора он, в общем, был прав.

Когда Лафатер пригласил Карамзина присоединиться к числу подписчиков «Ручной библиотеки», тот согласился с радостью и благодарностью, но подчеркнул, что стремится не только войти в число заочных корреспондентов мыслителя, но и установить с ним персональный контакт: «Вы ведь мой учитель – сердце мое трепещет от этого радостного сознания, – пишет он в ответном письме. – Ученик ваш поэтому должен сообщить Вам, чем он теперь занимается» (Карамзин 1984: 475). Лично познакомившись с Лафатером в ходе путешествия, Карамзин предложил ему свои услуги в качестве сотрудника, переводчика и популяризатора:

По возвращении в Москву я тотчас предприму периодическое издание. Имею основание предполагать, что в подписчиках недостатка не будет. Что2 бы вы сказали, если б я стал помещать в ежемесячном журнале ваши извлечения по мере того, как буду их получать от вас. Будьте уверены, что наряду с вашими произведениями не появится ничего нечистого, что2 могло бы повредить вашему достоинству. <���…> Таким образом вы можете иметь гораздо более влияния на развитие русских умов, так как произведения ваши в форме ежемесячного журнала будут попадать в большее число рук и будут больше читаться, чем если б они были разом напечатаны и изданы (Там же, 480).

Идея сделать Карамзина издателем своих сочинений в России первоначально принадлежала самому Лафатеру, который, однако, полагал, что его юный друг примет на себя по преимуществу функции агента и распространителя (см.: Там же, 115–116). В ответ Карамзин, по сути дела, предложил прославленному философу совместное издательское предприятие, которое, с его точки зрения, было «лучше и выгоднее» (Там же, 480). Карамзин хотел подкрепить именем «учителя» свой издательский авторитет и заодно обеспечить Лафатеру бóльшую популярность в России, чем та, на которую он бы мог рассчитывать без такого помощника.

Притязания Карамзина отнюдь не ограничивались планами партнерства с одним из самых знаменитых людей Европы. В 1792 году в «Московском журнале» было опубликовано его стихотворение «Поэзия» [57], кратко излагавшее историю мировой поэзии с библейских времен и венчавшееся экстатическим пророчеством:

Цитируя эти строки во вступительной статье к сборнику стихотворений Карамзина, Ю. М. Лотман заменил звездочки конъектурой в «<���Москве>», ранее предложенной А. Я. Кучеровым (Карамзин 1966: 25; Карамзин, Дмитриев 1958: 409), и отметил, что Карамзин не назвал ни Державина, ни «чтимого в масонской среде и за ее пределами» Хераскова. По мнению Лотмана, молодой поэт был убежден, что «новый этап» в истории русской поэзии «начнется с его, Карамзина, творчества» (Карамзин 1966: 25). Представляется, что этот в целом точный вывод оказался смазан неудачной конъектурой, не позволяющей увидеть выверенную стратегию издателя журнала.

Прежде всего, выглядит невероятным, чтобы Карамзин мог вставить в написанное шестистопным ямбом стихотворение пятистопную строку. Четыре звездочки указывают здесь на количество слогов в пропущенном слове. Кроме того, упоминание о Москве прямо свидетельствовало бы о предпочтении, оказанном Хераскову перед жившим в Петербурге Державиным. Между тем участие обоих прославленных поэтов в «Московском журнале» имело решающее значение для Карамзина. С помощью характерной фигуры умолчания он уклоняется от необходимости выбирать – нетрудно убедиться, что соответствующее место стихотворения может быть прочитано и как «в <���Державине> блестит», и как «в <���Хераскове> блестит», в зависимости от вкусов читателя. Но столь же очевиден и третий вариант: «в <���Карамзине> блестит», который мог быть легко восстановлен в близком к поэту кругу, а также оказывался косвенно поддержан экстатическим признанием в следующей строфе: «Доколе я дышу, дотоле буду петь, поэзию хвалить и ею восхищаться» (Карамзин 1966: 63) [58].