Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Датский доктор, вюртембергский дипломат и русский литератор представлены здесь как полноценное эмоциональное сообщество, которое во французской столице становится для автора ближе, чем круг соотечественников. Понятно, что это было текстуальное сообщество par excellence, организованное вокруг сакральных текстов, локусов и имен европейской культуры. Общие образцы чувствования объединили «одинакие сердца», и единообразное усвоение этих образцов определялось совместным переживанием литературных и театральных впечатлений. Карамзин и Вольцоген вместе читали одни и те же произведения Шиллера и ходили на одни и те же комедии в парижских театрах.

И с Беккером, и с Вольцогеном автора связывало несколько месяцев чрезвычайно интенсивного общения, основанного на своего рода душевном сродстве. Расставшись с ними, Карамзин отправился в Кале, где он собирался сесть на пакетбот до Дувра, чтобы начать завершающую, английскую часть своего путешествия. Здесь ему довелось ощутить свою принадлежность к «текстуальному» эмоциональному сообществу иного типа, на этот раз не заключенному в избранном круге друзей, но возникшему совершенно окказионально, хотя и также вокруг художественного произведения. Неподалеку от Кале на побережье, на маленькой почтовой станции Го-Бюиссон путешественника внезапно охватило ощущение одиночества и потерянности:

Странное чувство! Мне кажется, будто я приехал на край света, – там необозримое море – конец земли – Природа хладеет, умирает – и слезы мои льются ручьями. <���…> Товарищи мои сидят на траве, подле нашей кареты, не говоря между собою ни слова <���…>.

Кто видит мои слезы? кто берет участие в моей горести? кому изъясню чувства мои? Я один… один! Друзья! где взор ваш? где рука ваша? где ваше сердце? Кто утешит печального?

О милые узы отечества, родства и дружбы! я вас чувствую, несмотря на отдаление, чувствую и лобызаю с нежностию (Карамзин 1984: 323).

Это чувство заброшенности оказалось непродолжительным. Прибыв в Кале, путешественник «тотчас пошел к Дессеню (которого дом есть самый лучший в городе)». Именно от этого дома или, вернее, гостиницы за тридцать два года до этого началось путешествие по Франции Стерна, двигавшегося в противоположном направлении. В гостинице Дессеня разворачивается действие нескольких первых глав «Сентиментального путешествия». Рассказ Карамзина о его недолгом пребывании в Кале в значительной части состоит из стерновских цитат и реминисценций:

«Что вам надобно, государь мой?» – спросил у меня молодой офицер в синем мундире. – «Комната, в которой жил Лаврентий Стерн», – отвечал я. <���…> – «Где хвалил он кровь Бурбонов?» – «Где жар человеколюбия покрыл лицо его нежным румянцем». – «Где самый тяжелый из металлов казался ему легче пуха?» – «Где приходил к нему отец Лорензо с кротостью святого мужа». – «И где он не дал ему ни копейки?» – «Но где хотел он заплатить двадцать фунтов стерлингов тому Адвокату, который бы взялся и мог оправдать Йорика в глазах Йориковых». – «Государь мой! эта комната на втором этаже, прямо над вами. Тут живет ныне старая англичанка с своею дочерью».

Я взглянул на окно и увидел горшок с розами. Подле него стояла молодая женщина и держала в руках книгу – верно, «Sentimental Journey» (Там же, 323–324).

Как заметила Б. Розенвайн, люди, оказавшиеся вместе на улице, не образуют эмоционального сообщества (см.: Rosenwein 2006: 24). Попутчики, волею случая путешествовавшие вместе с автором в карете, так и остались для него чужеземцами, среди которых он ощущал себя оторванным от мира и друзей, оставленных на родине. Однако во дворе гостиницы Дессеня произошла встреча людей, связанных едиными ценностями и единым образом чувствования.

«Сентиментальное путешествие» Стерна объединило двух англичанок, французского офицера и начинающего русского писателя. В этом символическом панъевропейском сообществе чувствительных сердец русских принимают как равных, поскольку они оказываются способны оценить и юмор Стерна, и его сентиментальные переживания не хуже, чем представители страны, где писатель родился, или страны, которую он описал в своей самой знаменитой книге.

Этот эпизод зеркально отражает рассказ Карамзина о его поездке на остров Святого Петра, где Руссо, по его словам «величайший из писателей осьмого-надесять века, укрывался от злобы и предрассуждений человеческих». Сидя там в задумчивости, путешественник

увидел молодого человека, который, нахлобучив на глаза круглую шляпу, тихими шагами ко мне приближался; в правой руке у него была книга. Он остановился, взглянул на меня, и сказав: Vous pensez à lui (вы об нем думаете), пошел прочь такими же тихими шагами. Я не успел ему отвечать и хорошенько посмотреть на него; но выговор его и зеленый фрак с золотыми пуговицами уверили меня, что он Англичанин (Карамзин 1984: 182).

Гостиница Дессеня в Кале. Фотография из Личного собрания Р. Бодена

Чувство душевного родства двух почитателей Руссо из разных стран избавляет их от необходимости знакомиться и разговаривать друг с другом.

Общие эмоции формируют особое поле, связывающее тех, кто способен их испытывать, «узами чувствительности», не менее значимыми и «милыми», чем «узы отечества, родства и дружбы». При этом русский путешественник оказывается способным не только органично вписаться в круг чувствительных европейцев, но и превзойти их в своем понимании новых эмоциональных матриц, а порой и обучать их «символическим моделям чувства», которые те еще не успели освоить.

По пути в Англию, на борту пакетбота, следующего из Кале в Дувр, Карамзин прислушивался к беседе двух немецких ремесленников, вспоминавших германские деревеньки и нежных Анюту и Лизу, там их дожидавшихся. Им не показались Франция и французы, и они были убеждены, что «и Англия им не очень полюбится» (Там же, 326). Чувствительные попутчики путешественника «свободно разговаривали между собой», полагая, что на границе между двумя чужими странами «их никто не разумеет». Однако сидевший рядом русский свободно владел не только языком, на котором они говорили, но и образной системой немецкой мещанской идиллии с ее поэзией домашнего очага. Поэтому он без труда разгадал эмоциональные матрицы, владевшие его попутчиками, и уверенно вписал подслушанный им диалог в жанровый канон.

Конечно, ориентироваться в эмоциональном репертуаре современной европейской культуры лучше, чем немецкие ремесленники, еще не составляло особой заслуги. Более впечатляющего успеха автору удалось добиться в парижской опере, где ему удалось завести светскую беседу с «белокурой молодой красавицей» и сопровождавшим ее чопорным кавалером, уверенным, что «в России говорят немецким языком» (Там же, 265–266). Слушая «Орфея и Эвридику» Глюка, Карамзин «забыл и красавицу». Он вспоминал Руссо, который не любил композитора, но, услышав эту оперу, публично «признался в несправедливости мнений своих», спев только что услышанный им фрагмент из арии Орфея. После этого Руссо, по словам Карамзина, «обтер слезы свои и, не сказав более ни слова, ушел». По окончании оперы восхищенная незнакомка упрекнула путешественника в том, что он не аплодировал «божественной музыке». «Я чувствовал, сударыня», – с достоинством ответил автор (Там же, 267).