Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

Еще более определенно Карамзин высказывается на эту тему в Эрменонвиле, где провел последний месяц своей жизни Руссо:

Всякая могила есть для меня какое-то святилище; всякой безмолвный прах говорит мне:

Сколь же красноречив пепел такого Автора, который сильно действовал на ваше сердце, которому вы обязаны многими из любезнейших своих идей; которого душа отчасти перелилась в вашу? (Карамзин 1984: 311)

Тривиальная мысль о смертности человека оказывается персонализирована и актуализирована благодаря апелляции к живому опыту автора. Карамзин предлагает образец чувств, которые следует испытывать на кладбище, но одновременно рассказывает о своем опыте чтения сочинений великого женевца. По силе и интенсивности погружения этот опыт подобен «штудированию» мистической литературы, когда книга, как поучал Трубецкой Ржевского, «внутренне оживотворяется» в читателе и «обращается» в его кровь.

Карамзин видит в творениях Руссо не источник абсолютной истины, но свидетельство душевной жизни «автора единственного, пылкого в страстях и слоге, убедительного в самых заблуждениях, любезного в самых слабостях» (Карамзин 1966: 311). Признаваясь, что душа покойного философа «отчасти перелилась в него», Карамзин отнюдь не расписывался в недостаточности собственных духовных усилий, но подчеркивал, что в его собственной душе осталось место и для иных воздействий и впечатлений. Он ощущал глубокую личную связь с автором «Новой Элоизы» и чувствовал себя обязанным и способным перенести его достижения на родную почву.

Среди литературных святилищ, посещенных и описанных Карамзиным, не могло, конечно, не оказаться «мест, в которых бессмертный Руссо поселил своих романических любовников». На берега Женевского озера он отправился «с Руссовою Элоизою в руках». Глядя «на каменные утесы», он перечитывал любовные признания, которые обращал оттуда к своей возлюбленной Сен-Пре, вспоминал о временах, когда читал роман Руссо вместе с Плещеевыми, и заключал, что, хотя в нем «много неестественного», «никто не описывал любви такими жаркими красками» и что без Элоизы «не существовал бы и Немецкой Вертер» (Там же, 149–150). Картины природы, описанные Руссо, оказались живыми и верными, путешественник даже «нашел глазами равнину (ésplanade), которая была столь привлекательна для нещастного Сен-Пре», однако посетовал, что в этих «прекрасных местах» нельзя найти ни «жилища Юлии», ни «следов ея». Карамзин отметил, что «многие из тамошних жителей знают Новую Элоизу» и с удовольствием показывают путникам памятные места (Там же, 150–152).

Механика переживания эмоциональной матрицы, почерпнутой из литературного текста, была воспроизведена в «Письмах русского путешественника» многократно и с исчерпывающими полнотой и наглядностью. Однако для реализации дидактической программы Карамзина этого было недостаточно – российские читатели в большинстве своем не могли рассчитывать провести время с книгой в руках у гостиницы Дессеня, утесов Мельери или Рейнского водопада. Им требовались свои памятники, способные порождать в них необходимые чувствования. В той же части «Московского журнала», что и фрагмент писем с рассказом о прогулке по берегам Женевского озера, была напечатана повесть «Бедная Лиза», обогатившая ландшафт первопрестольной столицы местом для чувствительных паломничеств.

Места, где провела и окончила свои дни бедная Лиза, были давно облюбованы автором. Много позже И. И. Дмитриев вспоминал, как они с Карамзиным в молодости проводили у стен Симонова монастыря целые дни и как он «взбирался <���…> на крутой симоновский берег держась за полу кафтана» своего друга (Иванчин-Писарев 1840: 55). В июне 1788 года, за четыре года до написания «Бедной Лизы», Петров в письме Карамзину, воображая себе московские досуги своего корреспондента, предполагал, что тот «ездит под Симонов монастырь и прочее обычное творит». Готовя после смерти Петрова его письма к печати, Карамзин вставил в эту фразу слова «с котомкою книг» (Карамзин 1984: 506). По-видимому, он хотел, чтобы в сознании читателей осталась деталь его московской жизни, не нашедшая отражения в письме.

Конечно, для обычной чувствительной прогулки «котомка книг» представляла собой явное излишество. Редактируя задним числом письмо друга, Карамзин хотел подчеркнуть, что ездил к Симонову монастырю не только наслаждаться красотами природы, но и работать. В 1788 году его главным делом были переводы для «Детского чтения». И все же он не мог не осознавать, что упоминание о Симоновом монастыре неизбежно вызовет у читателей ассоциацию с «Бедной Лизой», а в этом случае содержимое его метафорической котомки нетрудно определить: помимо самого главного для него романа о любви – «Новой Элоизы» здесь лежали романы Ричардсона и «Страдания юного Вертера».

Читательское восприятие «Бедной Лизы» определялось пересечением европейской литературной традиции и московской топографии, узнаваемость которой была дополнительно усилена введением фигуры повествователя, задающего образец эмоциональных реакций на описываемые пейзажи и события. Заявив уже в первой фразе повести, что «никто из живущих в Москве не знает так хорошо окрестности города сего», как он, рассказчик признавался, что «всего приятнее» для него «то место, на котором возвышаются мрачные, готические башни Си…нова монастыря», к стенам которого его «всего чаще привлекает <���…> воспоминание о плачевной судьбе Лизы, бедной Лизы». «Предметы», трогающие сердце и заставляющие «проливать слезы нежной скорби», были для него еще притягательнее исторических памятников (Карамзин 1964 II: 605).

Подобно Руссо, Карамзин населил хорошо знакомое и тщательно изображенное пространство вымышленными героями, полагая, что в соответствии с эффектом, который он прочувствовал и описал на примере «Новой Элоизы», достоверность антуража придаст ауру подлинности сочиненным им персонажам. Мы знаем, что расчет этот блистательно оправдался.

Лизин пруд, сие место, очарованное Карамзиновым пером давно сделалось мне очень коротко знакомым, – и ты этого не знаешь. О! виноват, я сто раз виноват, зачем я не писал по первой почте после того, хотя бы в трех словах, которыми бы ты был доволен: я видел пруд, но нет мне хотелось все увидеть, что достойно любопытства и вдруг потом ослепить тебя тем. В самый Петров день ходил я туда в первый раз, не забывши взять и твои выписки, которыми ты меня ссудил и которые теперь лежат у меня в чемодане во всякой целости. Представь себе, если бы ты читал прежде, одним словом видеть то, о чем в книжках пишут, не приятно ли задаться ожиданием увидеть, похоже ли это место на то, как мне воображалось? <���…> Я нашел хижину, которая по всему должна быть та самая, наконец, стоял и пруд, стоящий среди поля и окруженный деревьями и валом, на котором я, сев, продолжал читать, но О! Остенек, твоя тетрадь чуть не вырвалась у меня из рук и не скатилась в самый пруд к великой чести Карамзина, что копия его во всем сходствует с оригиналом, –