Андрей Зорин - Появление героя. Из истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века

До какой фамильярности я дошел с ними. Как я люблю Анну Мих<���айловну>. Самой братской любовью! Как она мила, какой ум, какое сердце! (272: 13 об.)

«Фамильярность» его отношений, по крайней мере с одной из сестер, уже превосходила все рамки допустимых приличий, и Андрею Ивановичу имело смысл убеждать себя, что его чувство к младшей Соковниной носит «самый братский» характер. Любимые книги давали ему возможность найти оправдание своему поведению и объяснить его прежде всего себе самому.

Как раз в эти месяцы Тургенев напряженно работает над переводом «Страданий юного Вертера» и заполняет дневник короткими отрывками из перевода. Все его записи, посвященные Екатерине Михайловне, возникают в обрамлении фрагментов из романа и размышлений о нем. 8 августа он записал, что купил новый экземпляр романа:

и велел без всякой дальней мысли переплести его пополам с белой бумагой. Сам не знал еще на что мне это будет. Теперь пришла у меня быстрая мысль. So eine wahre warme Freude ist nicht in der Welt, als eine grosse Seele zu sehen, die sich gegen einen öffnet [Право же, самая лучшая, самая чистая радость на свете – слушать откровенные излияния большой души (Гете 1978: 52; пер. Н. Г. Касаткиной)] – говорит в одном месте Вертер. Я читал ето прежде равнодушно и хладнокровно, теперь, слушая Ив<���ана> Влад<���имировича> [122]<���…>, и от безделицы, но которая показала мне благородную твердость души его, почувствовал я сам ету радость, хотя он говорил и не со мною. За етим и другая мысль родилась мгновенно. Я вспомнил ето место в Вертере, и в – новом Вертере своем буду поверять мои чувства с его и отмечать для себя, что я чувствовал так же, как он, – сказал я сам себе, вскочил, прибежал в свою комнату и тут же написал ети строки (272: 12 об. – 13).

Запись продолжается вольным переводом на русский язык стихотворения Гете «Посвящение» («Zueignung»), которое печаталось в начале многих изданий «Вертера» (см.: Wachtel, Vinitsky 2009: 1–3). Тургенев собирается «поверять свои чувства» Вертером, отмечая, где и в чем ему удается на него походить. Андрею Ивановичу хотелось объединить свой дневник с любимым романом и анализировать свои переживания прямо на его страницах, продолжая и дописывая Гете.

В первом письме к другу Вильгельму, которое переводил Тургенев, Вертер, в частности, пишет:

Как я рад, что от всех уехал, мой друг! Что такое человеческое сердце? Разставшись с тобой, которого столько люблю, с которым был неразлучен, я радовался. Ты спросишь меня, что прочие связи как будто нарочно были выдуманы судьбою, чтобы мучить мое сердце? Бедная Леонора! И со всем тем я не винен. Моя ли ето вина, что между тем, как я занимался гордыми прелестями сестры ее, сильная страсть зараждалась в ее сердце? Однако ж – совершенно ли я невинен? Не питал ли я сам ее чувствований? Не сам ли я вселил откровенность простой, нежной души? Полно, не хочу больше обвинять себя (ОР РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 19. Л. 1).

Таким образом, у Андрея Ивановича был образец – герой, вызвавший «сильную страсть» «простой нежной души», в то время как его сердце занято другой женщиной. Вертер отчасти признавал свою вину в случившемся. Как и в случае с переводом «Разбойников» в дневнике, Тургенев адаптирует оригинал к собственным обстоятельствам – он выпускает признание автора письма в том, что они с друзьми «частенько смеялись» над «искренними выражениями чувств» девушки, «хотя ничего смешного в них не было» (Гете 1978: 8). Очевидно, ему казалось, что такая реакция слишком компрометирует любимого героя. Однако и сама Леонора, и ее сестра со своими «гордыми прелестями» занимали Вертера лишь постольку, поскольку его сердце оставалось свободным. После того как он встречает Шарлотту, легкие увлечения и невинное кокетство с простодушными барышнями становятся для него невозможными.

Ситуация, в которой находился Андрей Иванович, напоминала коллизию, описанную в первом письме «Страданий юного Вертера», еще в одном немаловажном отношении. «Питая чувствования» «бедной Леоноры» и наблюдая за тем, как «сильная страсть зарождается в ее сердце», Вертер знал, что вскоре надолго, если не навеки, покинет родные места. Точно так же Андрей Тургенев готовился к отъезду из Москвы в Петербург, а оттуда собирался в одну из русских миссий за границей.

В октябре 1801-го давние планы заграничной поездки Тургенева наконец обретают практический характер. «Ну брат! Кажется, судьба на меня улыбнулась, – пишет он Жуковскому, <���…> – Никому, никому не говори об этом. – Все сомнительно. Соковн<���ины>, может быть, думают, что я остаюсь. Молчание» (ЖРК: 377). Андрей Иванович не мог рассчитывать скрыть известие о предстоящем отъезде от Анны и Екатерины Соковниных. Он опасался обеспокоить их еще не окончательно подтвердившимися слухами и предпочитал, чтобы подобную новость они узнали от него самого.

Вторая и третья, переписанные Тургеневым, записки Екатерины Михайловны были, как он указывает в дневнике, получены 5 ноября, «за неделю до отъезда из Москвы». Их содержание и тон выходят за рамки принятого тогда этикета. В первой из них Екатерина Михайловна сокрушается по поводу того, что Андрей Иванович собирался прийти к ним проститься уже в четверг. «Это будет только пятое число, – пишет она, – а вы едете 12. Не может быть!» (ВЗ: 101). Четверг, однако, приходился не на 5-е, а на 7 ноября. Вероятно, обнаружив ошибку, Екатерина Михайловна тут же диктует сестре еще одну записку:

Не подумайте, чтобы мне было лень вам отвечать, и для того Анна Мих<���айловна> пишет. Нет! А так приказано, и я повинуюсь. Но я вам вот что скажу, нас ни завтра, т. е. меня ни нынче дома не будет, а в четверг и я останусь наверное. Всякой соблюдает свою выгоду; а моя состоит в том, чтобы провести с вами время. Vous ne m’en voudrés pas [Вы на меня за это не обидитесь (фр.)] (Там же, 101).

Мы не знаем, как прошел визит Андрея Ивановича к Соковниным 7 ноября, но именно в эти дни он решился на самый, быть может, опрометчивый поступок. Суть произошедшего раскрывает записка, переданная, по словам Тургенева, «за день до отъезда, при возвращении Руссо». Она говорит об уже совершенно скандальном повороте в отношениях молодых людей:

Я еще раз вам сказываю прости, тяжело вздохнувши. Вот все то, что я могу. Приехать же к вам сегодня право мне нельзя. Прости… (Там же)

Эта записка служит ответом на приглашение «приехать» к Андрею Ивановичу. Такое предложение, адресованное незамужней барышне, полностью выходило за пределы представлений того времени о морали и приличии и давало все основания заподозрить приглашающего в намерении посягнуть на девичью честь. Более того, сам Тургенев вовсе не стремился скрыть подобные намерения.

Записка Екатерины Михайловны была, как он указывает, передана ему «при возвращении Руссо» – возможно, она даже была вложена в книгу для конспирации и/или большей эмоциональной выразительности. Сочинением Руссо, которое Андрей Иванович одалживал девушке, могла быть только «Новая Элоиза», роман, где «падение» барышни из благородного семейства было интерпретировано как высшее проявление героизма и самопожертвования, свидетельствующее о силе и искренности ее любви. Тургенев дал Екатерине Соковниной почитать «Новую Элоизу» и сделал ей свое рискованное предложение примерно в одно время – правдоподобно будет предположить, что и сама записка с приглашением была доставлена тем же способом – между страницами романа Руссо, что еще больше сближало молодых людей с его героями – Юлией и Сен-Пре [123].