Юрий Левада - Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник)

«Юбилейная» эпоха ориентировала на воспоминания о героических свершениях прошлого. Отсюда идея превращения истории нашего общества в священную историю (здесь пригодился сталинский образец – и как метод, и как материал). История имела право на существование только как история великих побед безупречных героев. Не успели мы в конце 50-х годов трезво взглянуть на какие-то периоды собственной истории – например, Гражданскую и Отечественную войны, коллективизацию, 1937 год, – как все попытки объективного научного исследования велено было зачеркнуть и забыть. Обозначилось стремление под видом объективности реставрировать сталинский ореол. Речь шла о том, чтобы вставить правление верховного вождя в «священный» ряд – разумеется, с необходимыми оговорками относительно отдельных просчетов и отступлений.

Конец 60-х гг. отмечен рядом идеологических набегов. Разгромили Институт социологии. Экономистов стали прорабатывать за увлечение рынком, литераторов, художников, режиссеров – за «очернительство» и «антипатриотизм». Кстати, именно тогда заставили примолкнуть первые экологические движения, например борьбу за чистоту Байкала. Нестандартным подходам в науке вновь вменялось в вину отступничество от «незыблемых основ». Идеологических жрецов во главе с М. Сусловым отличала патологическая ненависть ко всему «неположенному» и «чуждому».

Мы излагаем события так, как они видятся из сегодняшнего дня. Но в середине 60-х годов многое еще казалось – а может быть, и было? – непредрешенным. Еще жил и сопротивлялся «Новый мир» Твардовского. Еще не было разбито, разогнано, деморализовано «поколение 56-го года, дети ХХ съезда». Еще не воцарились коррупция и безразличие.

Политическое развитие страны направлялось людьми, которые прошли соответствующий отбор. Но и сами эти люди проходили школу той политики, которую они проводили.

В 1968–1969 гг. закончился «переходный» период, победила концепция, которую на Западе нарекли «доктриной Брежнева». Под лозунгом «высоких интересов» социализма она утверждала правомерность диктата и монополии на истину. В новой обстановке оказалось возможным покончить с журналом Твардовского «Новый мир», впоследствии расправиться с академиком А. Сахаровым, переписать многие страницы истории Отечественной войны, заключать людей с «отклоняющимся социальным поведением» в спецпсихлечебницы… Голоса протеста звучали все слабее.

«Победители», добившиеся таких вот «успехов», не властны были, однако, приостановить вползание страны в глубокий социальный кризис: нарастало экономическое отставание, падал международный престиж страны, социальная и нравственная коррозия затронула не только верхи.

Однако не все молчали. Прямо или косвенно, публично или для узкого круга, а то и просто «в стол» – говорили, писали, печатали, передавали. Не была затоптана настоящая литература: пробиваясь через рогатки, она вела честный разговор с читателем, противостояла духовному разложению. Прорывались на сцены и экраны талантливые спектакли, кинофильмы мирового класса. Созревали граждански мыслящие силы и в аппарате – партийном и государственном. Подрастало новое поколение молодежи…

Иногда говорят, что високосные годы вмещают больше событий, чем годы обыкновенные. К 1968-му это, в самом деле, относится. Трудно назвать в последующие два десятилетия другой год, столь насыщенный событиями, притом имеющими далекие и серьезные последствия.

Этим годом для страны фактически закончились беспокойные «шестидесятые» и начался отсчет «застойных», как когда-то говорили, «семидесятых». (Социально-политическая хронология не совпадает с календарной: рамки условных 60-х охватывают период 1953–1968 гг., а 70-х – примерно 1969–1985 гг.) События 60-х у нас определялись попытками придать стране более современный вид, ничего не меняя по существу в общественном строе и в государстве.

Ключевой момент эпохи – осуждение Сталина, сделанное так, чтобы сохранить в неприкосновенности существующий режим. Отсюда – «оттепель» и цензура, шумная критика «культа личности» (была ведь такая фальшивая формула!), но не правящей партии, ХХ съезд и жесточайшее подавление венгерского восстания 1956 г., бесконечные перестановки в кадрах, но никакого намека на экономические и тем более политические реформы. Не было массовых расправ, но затравили Бориса Пастернака, запретили трогать Лысенко, поносили «формалистов», чуть было не разогнали Академию наук. Все эти метания связывались с взбалмошным нравом и стилем руководства Хрущева, поэтому выглядели неустойчивыми, зыбкими, часто казалось, что «все» может завтра же либо развалиться, либо вернуться к ситуации всеобщего террора. Позже стало ясно, что и попытки перемен, и их ограниченность имели более серьезные основы, чем характер Никиты Хрущева: правящий слой уже не мог жить по-старому, но не имел альтернатив.

Поэтому изменились времена и произошли необратимые перемены. Какими бы идеологическими выкрутасами ни пытались приуменьшить значение таких акций, как ликвидация лагерей и массовая реабилитация жертв, последствия были серьезными. Ушла атмосфера всеобщего страха и доносительства (хотя и устрашители, и доносители остались). Кроме того, исчез простейший источник дешевой рабочей силы – основа всех великих строек. (Иссяк и другой – бесплатная работа в колхозах.)

Эпоха 60-х стала подходить к своему концу с октябрьского партийного переворота 1964 г., когда властвующая элита избавилась от своего неугомонного и непредсказуемого лидера. Сразу появились опасения, что взят курс «полный назад», что произошел сталинский или военный переворот (о военной опоре власти стали говорить с 1965-го, когда юбилей Победы был очень пышно отмечен). Новые власти, которые долго казались случайными, временными, что давало пищу анекдотам о «временном правительстве», заявляли, что будут продолжать прогрессивную линию, но только без «субъективизма» Хрущева. Поначалу было непонятным лицо нового режима (тогда Брежнева называли «бровеносец в потемках»). Потом стало ясно, что лица-то и не было вовсе: самый длительный и стабильный в нашем ХХ в. режим оставался удивительно безликим. Их действия определялись не личными прихотями, а природой режима.

Придя к власти, Брежнев и компания постарались всех успокоить: правящий аппарат уверили, что его не будут перетряхивать, интеллигенцию – что ее будут уважать (отказались от планов разгона Академии наук, от реформы правописания, от поддержки Т. Лысенко), международных партнеров – что будут проводить миролюбивую политику (вскоре ей придумали и словечко – «разрядка»). Первым испытанием надежности таких обещаний стало дело Синявского – Даниэля. Их судили с большим пропагандистским шумом в феврале 1966-го, как раз в день десятилетия доклада «О культе личности…» на ХХ съезде; ничем больше эта годовщина не была отмечена. Тем самым власть показала, что она могла быть более или менее терпимой только до известного предела: ни малейшего покушения на интересы режима. Причем, конечно, монопольное право определять эти самые интересы сохраняло начальство.