Александр Зиновьев - Живи

— Я прочитал кое-какую литературу на эту тему, — сказал вдруг Слепой. — Теперь я своими глазами (!) кое-что увидел. И вот какие мысли напрашиваются тут сами собой. Если ты не возражаешь, я очень кратко выскажу их. Хотя мне трудно выражаться кратко, поскольку слепые — самые болтливые существа на свете.

Я сказал, что нет надобности говорить кратко. Путь нам предстоит долгий, и я готов выслушать все, что он сочтет нужным сказать.

— Ну что же, пеняй на себя, — ответил он. — Прежде всего я не вижу абсолютно ничего гуманного в этой школе, что бы по сему поводу ни трубили участники этого дела и пресса. Какой же это гуманизм, если здоровые люди прилагают огромные усилия к тому, чтобы пробудить в этих несчастных существах самосознание и дать понять им, что они убоги в крайней степени, что они суть убожества из убожеств? Нет, это неслыханная жестокость. Это заведение на самом деле служит не на благо этих несчастных существ, а на благо тех здоровых, которые живут за их счет. Я не верю в их доброту. Они — шакалы в еще большей мере, чем существа типа Корытова и Сусликова. И обрати внимание, человечество проявляет полное равнодушие к судьбам миллионов здоровых людей, готово даже уничтожить многие миллионы излишних здоровых людей, проявляя при этом трогательную заботу о небольшом числе несчастных существ, которые даже не являются людьми в строгом смысле слова. Хотя люди и тут остаются людьми: они превращают эти человекоподобные существа в глубоко несчастных людей. Вспомни, на что жаловались эти интеллигентные научные сотрудники! На недостатки технических средств: эти средства не дают им возможности объяснить воспитанникам, что такое слух и зрение и что такое нормальная звуковая и письменная человеческая речь! Зачем им нужно это? А чтобы дать понять воспитанникам, как прекрасен мир и как прекрасно наше общество! Ты знаешь, в этом есть что-то в высшей степени зловеще — символическое: может быть, эти несчастные существа будут единственными, кто будет верить в красоту идеалов коммунизма и в то, что эти идеалы на самом деле воплощаются в жизнь именно в их идеально — райском виде. Между прочим, думаешь, я не догадываюсь о том, что ты видел вокруг, когда мы шли сюда? У меня ведь чуткий слух. Я слышал все, о чем говорилось у пивного ларька. И запахи!.. Какой кошмар! От этих запахов нет спасения! Ты — счастливый человек. У тебя нет такой остроты слуха и обоняния, как у нас. А глаза — их ведь можно закрыть!

Все так называемые вечные и великие проблемы, над которыми ломали головы мыслители и страдатели прошлого, низводятся у нас до червячного уровня. Быть или не быть — для нас тут никакого выбора нет. Допустим, не быть. Но что изменится в мире от того, что я не буду жить? Что выгадает от этого человечество? Кому-то достанется моя комнатушка, и этот червяк — человечек будет счастлив. Кому-то достанется моя ничтожная должность с моим малюсеньким кабинетиком, и этот червяк — человечек тоже будет счастлив. Вот и все. Допустим, быть. Что имеет от этого человечество? Кому я причиняю зло и мешаю жить? Много ли добра я вношу в мир? Кому я нужен?

Все великие проблемы суть на самом деле преходящие и мизерные эгоистические проблемки. Для меня весь мир крутится вокруг одной темы — моего личного уродства. Мое уродство стало для меня своего рода культом. Оно дает мне самосознание исключительной личности. Я и Невесту сделал богиней своего эгоистического культа. И это так безнравственно, как и все то, что я считаю безнравственным в окружающих меня людях. Конечно, от этого не страдает никто, кроме меня самого. И никто не знает о том, какие мысли роятся в моей голове. И все-таки это не оправдание. Самые глубокие моральные проблемы возникают тогда, когда человек остается наедине с самим собою.

На совещании по поводу подготовки к фестивалю инвалидов Гробовой произнес речь, суть которой свелась к следующему: надо отобрать по всей стране наиболее ценные экземпляры ножных инвалидов — ученых, деятелей культуры, спортсменов. Затем надо научить их водить автомашину, танцевать, играть в теннис и многому другому. Мне решили поручить отбор безногих инвалидов в наиболее перспективных с этой точки зрения городах, включая Москву. Наконец-то я побываю в Москве!

— Счастливый, — сказала Невеста, узнав об этом, — в Мавзолее Ленина побываешь!

— Мне это счастье не светит, — сказал я. — Чтобы попасть в Мавзолей, надо много часов стоять в очереди.

— Тебя без очереди пропустят!

— Чтобы получить разрешение пройти без очереди, надо две недели ждать.

— Жаль. А то жизнь пройдет, а в Мавзолее так и не побываешь.

Невеста опять спит на моем диване. Я сижу на кровати и гляжу на нее. Много ли человеку надо, — думаю я. Здоровье, хорошая работа, семья, уважение в коллективе — вот и все. Но это немногое не так-то просто иметь. Мне было бы достаточно иметь вот эту, честно говоря, не очень-то красивую и не очень-то умную девчонку. Обладание ею с лихвой покрыло бы мои потребности. Разве это много? Оказывается, много. Настолько много, что вообще недостижимо. Она доступна другим. Но это не меняет положения. Она недоступна мне, и потому она уже не есть храпящая девчонка. Она есть сияющая красотой Богиня.

Через каждые несколько минут я смотрю на часы. А стрелки словно застыли на месте. Я прикладываю часы к уху — вдруг они остановились! Нет, они идут. Время идет, оно лишь тянется, как вечность. А что в этом плохого? Это даже хорошо. Она же здесь, со мной. И смотреть на нее — радость. Так пусть же время остановится совсем! Словно подслушав мою мысль, время вдруг помчалось с ужасающей скоростью. Стоило мне на мгновение отвести взгляд от часов, как стрелки вдруг оказывались смещенными на целый час вперед. И вот она уже проснулась, взглянула на часы, воскликнула: «Ой, мамочки, опять опаздываю!» — и умчалась, не попрощавшись и не поблагодарив за ночлег.

Вечность тоже преходяща!

Как я и предполагал, мое предложение провести массовое испытание моих протезов и на этой основе усовершенствовать их было скоро забыто как в нашей дирекции, так и в райкоме партии. Но Гробовой, будучи уверен в том, что я уже и без этого испытания сделал какое-то важное изобретение, не отказался от своего намерения выведать его. Поскольку от него и его сообщников можно было ожидать любых пакостей, мне пришлось спрятать мои новые протезы и передвигаться на старых, которые я предлагал принять за опытный образец и пустить в массовое испытание. Мои новые протезы я разобрал, сложил в чемодан и отнес к Слепому, сказав, что тут у меня — ценные вещи, которые я не хотел бы держать дома.