Альберто Мангуэль - История чтения

Я стою на развалинах Карфагена в Тунисе. Это римские камни, обломки стен, построенных уже после того, как в 146 году до н. э. город был разрушен Сципионом Эмилианом. Именно тогда карфагенская держава стала римской провинцией и была названа Африкой. Здесь святой Августин еще молодым человеком преподавал риторику до своего переезда в Милан. Уже на четвертом десятке он снова пересек Средиземное море, чтобы поселиться в Гиппоне, на территории современного Алжира; там он и умер в 430 году, когда город осадили вандалы.

Я привез с собой мое школьное издание «Исповеди», тонкий томик в оранжевой обложке из серии «Римская классика», которую мой учитель латыни предпочитал всем прочим. Стоя здесь с книгой в руке, я испытываю нечто вроде товарищеского чувства по отношению к великому поэту эпохи Возрождения Франческо Петрарке, который всегда носил с собой в кармане маленький томик Августина. Когда он читал «Исповедь», то словно слышал голос Августина и в конце жизни даже написал три воображаемых диалога со святым, которые после его смерти были опубликованы под названием «Secretum meum» [118] «Моя тайна» (или «О презрении к миру») (1342–1343) — три диалога между св. Августином и Петраркой перед судом Истины. (Примеч. ред.) . Карандашные заметки на полях моего римского издания комментируют комментарии Петрарки, как бы продолжая эти воображаемые диалоги.

Действительно, что-то в тоне Августина предполагает удивительную близость, готовность поделиться тайной. Когда я открываю книгу, каракули на полях вызывают в памяти мой класс в Colegio Nacional de Buenos Aires [119] Национальный колледж Буэнос-Айреса (исп.). (Примеч. ред.) , где стены были выкрашены в цвет песков Карфагена, я вспоминаю голос учителя, произносящего слова Августина, и наши яростные споры (сколько же нам было? четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать?) о политической ответственности и метафизической реальности. Книга хранит память о далекой юности, о моем учителе (его давно уже нет), о комментариях Петрарки, которые учитель одобрительно читал нам вслух, а еще о самом Августине и его классе, о Карфагене, построенном на руинах разрушенного, только для того, чтобы снова превратиться в руины. Пыль этих руин гораздо, гораздо старше, чем книга, но и она есть в книге. Августин наблюдал, а потом записывал свои воспоминания. Книга, сжатая в моей руке, вспоминает дважды.

Возможно, именно чувственность святого Августина (которую он так стремился подавить) сделала его таким тонким наблюдателем. Кажется, что большую часть своей жизни он провел в парадоксальном состоянии отвлеченного исследования, восхищаясь тем, что говорили ему его чувства, и умоляя Бога избавить его от соблазна физических наслаждений. Привычка Амвросия читать про себя была замечена, потому что Августин подчинялся собственному любопытству, а слова в саду были услышаны, потому что он не отказал себе в удовольствии насладиться запахом травы и пением птиц.

Не только искусство читать про себя изумляло Августина. Рассказывая о своем старом школьном товарище, он упоминает об изумительной памяти этого человека, которая позволяла ему составлять и перекомпоновывать тексты, которые он когда-то один раз прочел и выучил наизусть. По словам Августина, он мог процитировать предпоследние строки каждой из книг Вергилия, «…быстро, по порядку и на память… Если мы просили его прочитать третьи с конца строки, он с легкостью выполнял и это. И мы считали, что он мог бы прочесть всего Вергилия задом наперед… Даже если мы просили его воспроизвести прозаический текст из выступлений Цицерона, у него это не вызывало ни малейшего затруднения» [120] Saint Augustine, «Of the Origin and Nature of the Soul», IV, 7: 9, in Basic Writings of Saint Augustine, ed. Whitney J. Oates (London, 1948). . Читая, все равно вслух или про себя, этот человек мог запечатлеть текст (по фразе Цицерона, которую Августин так любит цитировать) «на восковых табличках памяти» [121] De oratore, Vol. I, ed. E. W. Sutton & H. Rackham (Cambridge, Mass., & London, 1957), II, 86: 354. , чтобы потом вспоминать и цитировать в любом порядке по собственному желанию, как если бы он листал страницы книги. Вспоминая текст, вызывая в памяти книгу, которую когда-то держал в руках, такой читатель способен и сам стать книгой, которую могут читать и он и окружающие.

В 1658 году восемнадцатилетний Жан Расин, учившийся в аббатстве Пор-Рояль под бдительным присмотром цистерцианских монахов, случайно наткнулся на раннюю греческую повесть «Феоген и Хариклея». Почерпнутый из этой книги образ трагической любви он вспоминал много лет спустя, когда писал «Андромаху» и «Беренику». Он ушел с книгой в окружавший аббатство лес и с увлечением начал читать ее, как вдруг появился пономарь, который вырвал книгу из рук мальчика и бросил ее в костер. Вскоре после этого Расин ухитрился достать еще один экземпляр, который также был обнаружен и сожжен. Это побудило его купить еще одну книгу; ее он прочел и выучил всю повесть наизусть. После этого Расин отдал книгу разъяренному пономарю, сказав, «Теперь можете сжечь и эту, как сожгли предыдущие» [122] Louis Racine, Mémoires contenant quelques particularity sur la vie et les ouvrages de Jean Racine, in Jean Racine, Oeuvres completes, Vol. I, ed. Raymond Picard (Paris,1950). .

Такой вид чтения, когда читатель не просто внимательно просматривает слова, но как бы делает их частью себя самого, не всегда считался благословением. Двадцать три столетия назад за стенами Афин, в тени высокого платана на берегу реки, молодой человек, о котором мы не знаем почти ничего, кроме имени Федр, читал Сократу речь некого Лисия, которым Федр страстно восхищался. Молодой человек прослушал речь (на правах любовника) несколько раз и в конце концов завладел письменной версией, которую он перечитывал снова и снова, покуда не выучил наизусть. Тогда, мечтая поделиться своим открытием (ах, как часто делают это читатели!), он отправился искать встречи с Сократом. Сократ, догадавшись, что собеседник держит текст речи у себя под плащом, попросил его прочесть ему оригинал, а не пересказывать его. «Я не очень-то склонен, чтобы ты на мне упражнялся, — сказал он юному энтузиасту, когда и Лисий здесь присутствует» [123] Платон. Федр. Перевод A. H. Егунова. ( Примеч. перев.) .

Древний диалог был посвящен прежде всего природе любви, но беседа шла своим чередом и в конце концов собеседники стали обсуждать искусство письменной речи. Давным-давно, как рассказал Сократ Федру, египетский бог Тот, который изобрел число, счет, геометрию, астрономию, игру в шашки и кости, а также письмена, пришел как- то к царю Египта и предложил передать все эти изобретения народу. Царь обсуждал достоинства и недостатки даров бога, пока Тот не дошел до письма: «Это, сказал Тот, наука, которая сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как мною найдено средство для памяти и мудрости». Но на царя это не произвело впечатления. «Если люди научатся этому искусству, сказал он богу, — в душах научившихся ему поселится забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых». Читатель, предостерегает Сократ Федра, «должен быть преисполнен простодушия и, в сущности, не знать прорицания Аммона, раз он записанную речь ставит выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано».