Зина Гимпелевич - Василь Быков: Книги и судьба

В том же интервью Василь Владимирович поделился своей неудовлетворенностью так называемой современной «деревенской прозой». Когда я спросила у него о причинах его беспокойства, он ответил: «Наши „деревенские“ писатели предпочитают, как правило, представлять портрет крестьянства в розовых и голубых тонах, в то время как Золя, например, использовал реальные краски земли: черный, коричневый и серый». Суть неудовлетворения писателя работой коллег вполне понятна. Василь Быков был одним из немногих, чья эмоциональная память сохранила детали процесса коллективизации, безжалостно сломавшей хребет крестьянству.

В коротком романе «Стужа», несмотря на то что в нем описаны локальные события в Беларуси, Быков воспроизвел панораму явления таким образом, что она отражает и далекое, и недавнее прошлое как царской, так и советской империи. Коллективизация выступает в его хронике событий как явление преступное и позорное, выявляющее бандитскую суть тоталитарной системы. Поэтому неудивительно, что писатель наносил на канву своего рассказа большей частью краски Золя — черную, коричневую и серую. В то же время в его палитре нашлось достаточно голубых и розовых тонов для изображения патриотической и, конечно, семейной, родительской и романтической любви, а также человечности и высокой нравственности, проявлявшейся у многих крестьян. В этом романе много и красной краски — это океаны крови, пролившейся в то смутное время.

На деревне стон стоит. Конница травит хлеб и меняет лошадей. Взамен приставших кляч кавалеристы забирают рабочую скотину. Бранить тут некого. Без лошади нет армии.

Долгое время тянулся и поднимался к небу стон боли в белорусских деревнях, селах и хуторках. Страдания крестьянина-кормильца, однако, не трогали тех, у кого была власть остановить их мучения. Даже наоборот — давили еще сильнее. Трагедия, от которой крестьянство почти полностью онемело, достигла своей первой вершины в конце 1920-х, а последней — к середине 1930-х. Это не значит, что бедственное положение улучшилось к концу 1930-х годов. Просто многих крестьян уже не осталось на этой земле: кого уничтожили физически, а кого выслали в невыносимые условия, как Федора Ровбу. Коллективизация как социальное явление оказалась смертоносной для основного населения Беларуси того времени — крестьянства. Несмотря на то что Быков не приводит конкретных цифр в «Стуже», эту работу невозможно рассматривать только в качестве литературного произведения. «Стужа» — еще и историческая, социальная и психологическая хроника событий, последствия которых сказались и сказываются на формировании многих поколений. «Стужа» полностью и безоговорочно отвечает на вопросы: «Кто виноват?» и «За что?», реконструируя причины возникновения этих вопросов.

Размер этой катастрофы — коллективизации в Беларуси — невозможно оценить из-за нехватки реальных статистических данных. Во-первых, многие архивы были уничтожены во время и после Второй мировой войны. Во-вторых, в период коллективизации людей высылали порой целыми деревнями и селами, и их судьбы неизвестны вследствие того, что большинство из них, беспаспортная масса, не учитывались официальной статистикой. В-третьих, власти заметали следы своих преступлений, и до сегодняшнего дня сведения о них отсутствуют даже в академических изданиях [264]. В результате индивидуальные и коллективные судьбы крестьян, время, проведенное в тюрьмах и лагерях, смертность от голода, холода, издевательств со стороны тюремщиков и уголовников остаются незарегистрированными [265]. Владимир Адамушка приводит следующие сохранившиеся архивные данные [266]: в Беларуси было раскулачено 125 032 человека только в 1930-м (начальные годы коллективизации). За 1931–1934 годы количество жертв только в Центральной и Восточной Беларуси возросло до 261 000 человек. К этой цифре Адамушка добавляет 349 000 жителей Западной Беларуси (после 1939 года).

Мы уже не раз отмечали, что Василь Быков начал проявлять внимание к теме коллективизации еще задолго до первого написания «Стужи» в 1969-м, позже его интерес отнюдь не иссяк. Роман появился только в 1991-м, и на истории его создания, а также на хождении по мукам советской цензуры мы остановимся позже. А пока давайте вспомним некоторые из тех произведений Быкова, где так или иначе возникала тема коллективизации (разумеется, иначе, поскольку так, как это было нужно советской идеологии, Быков о ней никогда не писал). В неполный список входят уже проанализированные нами «В тумане» (1988); «Облава» (1987); «Карьер» (1986); «Обелиск» (1986); «Знак беды» (1984) и, конечно, «Альпийская баллада» (1963). Этот список говорит о крепости эмоциональной памяти автора и о том значении, которое он придавал отражению бессмысленности злодейства процесса раскрестьянивания крестьянства; ведь никогда до него в литературных произведениях не звучал с такой силой реквием по неисчислимым жертвам коллективизации. Как и в чисто «военных» произведениях, посвященных его излюбленной пехоте, в работах о коллективизации Быкову удалось воссоздать правду тех условий, в которых жили его герои. При этом следует помнить, что пехота времен Второй мировой войны, как мы уже отмечали, состояла главным образом из тех же недавних крестьян. Так вот, так же как и пехотинцам, бесчисленным и часто неизвестным жертвам войны, Быков организовал достойное погребение невинным жертвам коллективизации, снял с них забвение (великий грех во многих религиях) и пропел им «Вечную память».

«Стужа», как уже говорилось, была написана в 1969-м и отредактирована в 1991-м. Более двадцати лет короткий роман стучался в двери редакций и наконец вышел отдельной книжкой в 1993-м [267]. Год спустя роман был включен в долгожданный шеститомник писателя [268]. Правда, и здесь не обошлось без приключений. Редколлегия шеститомника долго, до 1992-го, не принимала роман в печать. Даже после того, как он был принят, нигде нельзя было найти сведений о публикации: Белорусская энциклопедия, издание с достаточно приличной репутацией, например, не упомянула это опальное произведение [269]. Причиной замалчивания, безусловно, была ярко выраженная позиция автора по отношению к коллективизации. От писателя, творившего в стране, повсеместно поощряющей колхозы, ждали явно не этого.

В центре романа судьба простого и по человеческой сути своей отнюдь не злого, но простодушного и доверчивого крестьянского паренька Егора Азевича. Обычная белорусская семья, обычный белорусский парнишка… В иных обстоятельствах, возможно, получили бы развитие лучшие черты его личности, но здесь он оказался «запрограммирован» на другое. Коллективизация совпала с его ранней юностью, парнишка вступил в комсомол, и дальше пошло-поехало по, может быть, еще не наезженной, но неотвратимой колее.