Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

– Я хотел бы стихи показать.

– Прекрасно! Поближе, поближе ко мне, юноша, – отозвался возлежащий Мариенгоф. Он в точности воспроизводил позу древнеримского патриция».

Да, согласимся, что у 63-летнего человека болели ноги. Но ведь сидеть при такой хвори вполне можно. Тем более что несколькими минутами раньше автор романа видел его в кабинете администратора. И оттуда спесивый мэтр пришел без посторонней помощи на своих ногах.

Все дело в том, что именно лежа можно так наглядно демонстрировать «позу древнеримского патриция», как это любила делать Айседора Дункан. Но перед ней, перед ее талантом склоняли головы правители, широкоизвестные деятели искусства, миллионеры. Кроме того, она – женщина. А здесь?! – Здесь бывший полузабытый имажинист Мариенгоф, которого в шестидесятые годы знали лишь как друга Сергея Есенина, но, привыкший бахвалиться своим мнимым баронским происхождением, «ложится в позу» в присутствии робкого начинающего армейского поэта. Стыд и срам!

С Сергеем Есениным Мариенгофу, безусловно, приходилось считаться. И не только при первых встречах, но и потом, когда узнал истинные корни его генеалогического древа. Никуда не денешься – талант. Притом большой. Хотя и себя этот пензюк считал не менее одаренным. Потому и держался с ним на равных. Сам же тайно надеялся, что вот пообщается близко с Есениным год-два и затмит его своим «бессмертным творчеством».

Пока же надо побыть у старшего товарища, что называется, под крылышком. За это время публика привыкнет к тому, что фамилия «Мариенгоф» постоянно звучит рядом с Есенинской. А затем несложно будет поменять их местами.

Имажинист Матвей Ройзман в своей книге «Все, что помню о Есенине» писал:

«Анатолий не переносил, когда, даже в шутливом тоне, ему намекали, что Есенин талантливее его. В 1921 году 3 октября – в день рождения Есенина – нужно было что-нибудь ему подарить. Мариенгоф достал где-то хорошую трость и хотел выгравировать на ней надпись. Я сказал, к кому нужно обратиться.

– Не знаю, что лучше надписать Сереже? – спросил он.

И черт меня дернул сострить!

– А ты кратко и ясно, – посоветовал я. – “Великий – Великому”.

После этого до дня рождения Есенина Анатолий со мной не разговаривал».

Далее М. Ройзман называет причину, заставившую Мариенгофа помириться с ним. И она тоже ярко характеризует этого человека, старавшегося во всем быть равным с Есениным. Вот как это было:

«В этот день я подарил Сергею галстук, который он хотел иметь: бабочкой, коричневый в белую полоску.

Мариенгоф пришел ко мне и сказал, что он и Есенин одеваются одинаково, а галстука бабочкой у него нет. Я открыл перед ним коробку оставшихся от царского времени галстуков, и он выбрал бабочку…»

Из этой цитаты можно сделать вывод, что Мариенгоф едва ли не потребовал для себя такой же галстук, какой тот подарил имениннику. Зная, что начинающий поэт, недавно ставший имажинистом, не сможет отказать ему, одному из основателей этого литературного течения, правой руке Есенина, в такой просьбе.

Мариенгоф прекрасно понимает, что его близость к первому поэту России приносит ему не только известность, но и целый ряд преимуществ. И не таких, как приобретение галстука-бабочки. Они с Сергеем везде вместе выступали на литературных вечерах, печатались, выпускали книги. Есенин знакомил Анатолия с поэтами старшего поколения. Хотя новоявленный гений считал, что он уже всех их перерос. Даже Блока, которым так восторгался, будучи гимназистом.

Вот как писал об этом «образоносец» в «Романе без вранья»: «В Петербурге весь первый день бегали по издательствам. Во «Всемирной литературе» Есенин познакомил меня с Блоком. Блок понравился своею обыкновенностью. Он был бы очень хорош в советском департаменте над синей канцелярской бумагой, над маленькими нечаянными радостями дня, над большими входящими и исходящими книгами». Короче – будь Александр Александрович каким-нибудь бухгалтером, смотрелся бы еще лучше!

Позже, 28 августа 1921 года, т. е. через три недели после смерти автора стихов о Прекрасной Даме, Мариенгоф вместе с Вадимом Шершеневичем принял участие в кощунственном вечере под названием «Чистосердечно о Блоке», где прозвучало издевательское «Слово о дохлом поэте».

Эта грязная выходка «образоносцев» явилась, по свидетельству современников, первой «черной кошкой», пробежавшей между Есениным и его собратьями по перу.

Но ни эта размолвка с Есениным, ни последующая вражда с ним, ни многолетний шквал критики, обрушивающийся постоянно на «бессмертное» творчество А. Мариенгофа, не выветрило из него неистощимого честолюбия, завышенной самооценки своих, более чем скромных способностей, зависти и стремления любым путем уравнять свое имя с Есенинским.

«Я, товарищи, поэт гениальный.

С этой фразы, – писал А. Мариенгоф в 1950-годы в “Романе с друзьями”, – любили начинать свои речи Вадим Шершеневич, Есенин и я».

В данном случае у автора хватило такта себя упомянуть только рядом с Есениным. Когда же «романист» не упоминает фамилии имажинистов, а именует их по названию малой родины, здесь уж, будьте спокойны, он на первое место непременно вытаскивает себя любимого:

«Народные комиссары первого в мире социалистического государства и среброволосые мэтры российского символизма – Брюсов, Бальмонт и Андрей Белый – самозабвенно спорили с юношами – поэтами из Пензы и Рязани, возглашавшими эру образа».

Его не волновало то, что таким образом он ставит себя в смешное, если не сказать глупое, положение. Современники помнили, а грамотные люди знали и так, что ни Брюсов, ни Белый, ни Бальмонт, которого, кстати, в одном из своих «романов» он обозвал «самым глупым поэтом», не только спорить с ним, но и поздороваться не захотели бы, не будь рядом с ним «поэта из Рязани», поставленного им в данном случае на второе место после себя. А вот того, рязанского, они все ценили по достоинству.

Смешно и грустно читать произведения А. Мариенгофа в тех местах, где он то и дело проводит параллели между собой и Есениным. Это его желание издать книгу «Эпоха Есенина и Мариенгофа», и одновременная их работа над пьесами «Пугачев» и «Заговор дураков», и наглое требование в книге «Буян-Остров» к людям, «истинно понимающим прекрасное, в равной степени восторгаться поэзией и Есенина, и Мариенгофа», и многое другое.

Но даже в таких и иных бытовых моментах он пытается выставить себя более известным, более способным, чем его друг. Характерными являются в этом смысле стоящие рядом два примера из «Романа без вранья». А заодно чистосердечные признания «образоносца» о своем непомерном честолюбии, в угоду которому он готов пожертвовать чем угодно, вплоть до того, что пойти на дружбу с бандитами.