Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

Речь в книге идет о том, как Мариенгоф поздним вечером возвращался домой и своим щегольским видом привлек пятерых грабителей, которые решили отобрать у него пальто:

«Я пробовал шутить. Но было не очень весело. Пальто только что сшил. Хороший фасон и добротный английский драп.

Помятая физиономия смотрела на меня меланхолически.

И, когда с полной безнадежностью я уже вылезал из рукавов, на выручку мне пришла та самая, не имеющая пределов, любовь россиян к искусству.

Один из теплой компании, пристально вглядевшись в мое лицо, спросил:

– А как, гражданин, будет ваша фамилия?

– Мариенгоф.

– Анатолий Мариенгоф?

Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:

– Анатолий Мариенгоф!

– Автор “Магдалины”?

В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был отдать им делосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые ботинки, шелковые носки и носовой платок.

Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштаниках! Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! Пусть! Тысяча раз пусть! – но зато какая лакомая и обильная жратва для честолюбия – этого прожорливого Фальстафа, которого мы носим в своей душе!

Должен ли я говорить, что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что главарь, обнаруживший во мне “Мариенгофа”, рассыпался в извинениях, что они любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и приглашал в “Стойло Пегаса” послушать мои новые вещи.

А спустя два дня еще одно подтверждение тонкости российских натур.

Есенин зашел к сапожнику. Надо было положить новые подметки и каблуки.

Сапожник сказал божескую цену. Есенин, не торгуясь, оставляет адрес, куда доставить: “Богословский, 3, 46 – Есенину”.

Сапожник всплескивает руками:

– Есенину!

И в восторженном порыве сбавляет цену наполовину…»

Но что значит половина из копеечной стоимости ремонта есенинской обуви в сравнении с новым моднейшим делосовским пальто, в котором грабители приняли Мариенгофа за иностранца?! И какая разница в популярности двух имажинистов! Поэта из Рязани знают по фамилии, а пензенского – в лицо. Его узнают! И ему абсолютно безразлично – знают за «Сорокоуста» или за «Магдалину», за истинную поэзию или за отчаянный цинизм и кощунство.

Сцена с бандитами, несомненно, выдумана, как это делали тогда и другие третьеразрядные авторы для демонстрации своей популярности. Мариенгоф в этом не был первопроходцем. И ему все равно, какая будет у него известность. Пусть даже, как у чеховского героя – в связи с наездом телеги, но только чтобы была. Пусть знают его не настоящие ценители поэзии, а бандиты, готовые ограбить, а то и убить, но только чтобы знали лучше, чем других поэтов, лучше, чем Есенина, чтобы не просто всплескивали руками, а, взглянув в лицо, сами называли и имя, и твое произведение. И он за эту известность готов отдать все. О чем сам же и говорит.

Именно такой славы жаждал Мариенгоф, к ней сам и стремился. Интересные свидетельства на этот счет оставил позже, не раз упоминаемый нами имажинист Рюрик Ивнев. Дело было так. При подготовке литературного вечера в Политехническом музее импрессарио Долидзе в афише записал среди многочисленных выступающих имена Р. Ивнева и А. Мариенгофа, а предупредить их об этом забыл. В ответ Мариенгоф начал уговаривать Ивнева объявить официальный протест:

«Мы их проучим, – говорил Анатолий автору воспоминаний. – Явимся как ни в чем не бывало и, когда придет наша очередь выступать… вместо стихов прочтем такую отповедь…

Я захлопал в ладоши…

– Это идея.

– По рукам, – воскликнул Мариенгоф, – только никому ни слова.

Толя радовался, как мальчик. Ему рисовалась соблазнительная картина: переполненный зал Политехнического музея, шум, возбуждение. Он на эстраде, взволнованный, читает свой протест. Он отлично сознавал, при таком количестве выступающих (насчитал до сорока фамилий) легче обратить на себя внимание протестом, чем стихами, хотя бы и очень хорошими».

Однако Рюрик не согласился на провоцирование скандала. Он читал стихи и то же самое рекомендовал Анатолию, чем вызвал его крайнее неудовольствие. И вот как о дальнейшем писал Р. Ивнев:

«Я не знаю, что говорил Анатолий, зато услышал ответ аудитории: крик, свист, топанье ног, возгласы: Вон!.. Вон!.. Долой!..»

За кулисы вбежал Мариенгоф, веселый, возбужденный, торжествующий, точно он выступил с триумфом. Подойдя ко мне, примиренно сказал:

– Ну и отделал же я их, черт побери!

Глаза его сверкали молодым задором и чувствовалось, что никакой успех его так не обрадовал бы, как этот затеянный скандал».

Безусловно, Мариенгофа могли бы освистать и прогнать со сцены при чтении его кроваво-кощунственных стихов, как это случалось не раз. Но только в случае, если бы он читал их долго. И тогда слушатели могли бы говорить о его бездарности, если бы, конечно, запомнили среди других сорока авторов. В данном же случае, поскандалив из-за никчемной причины, он в глазах некоторой части публики мог прослыть смелым человеком, готовым постоять не только за свое достоинство, а и за интересы других. Опять же той самой Моськой-забиякой.

А сколько же подобных скандалов в 1919–1921 годах организовали «образоносцы» по инициативе своих бездарных «командоров», как они себя высокомерно именовали, сосчитать трудно. В том числе и с участием Сергея Есенина, который также поддавался стадному чувству загулявшей толпы. Это и расписывание похабными стихами стен Страстного монастыря, и переименование улиц, и суд над имажинистами, и многое другое.

Но когда Есенин узнал, что его «собратья по перу» повесили на грудь памятника Пушкину на Тверском бульваре табличку с надписью: «Я с имажинистами», он ужасно рассердился и потребовал немедленно снять ее. И этот факт также явился одной из причин наступавшего раскола в группе «образоносцев», отхода от них «поэта из Рязани».

Несомненно, всякий раз, участвуя в коллективных скандалах, Мариенгоф испытывал величайшее чувство удовлетворения содеянным, восторга и радости, подобные тем, что были во время его спровоцированной выходки в Политехническом музее, о чем поведал нам Рюрик Ивнев. Ведь все они были более громкими событиями, о которых судачили не только очевидцы, но и вся Москва и пресса. И везде рядом с именем Есенина, других имажинистов называлось имя Мариенгофа.

Что касается прессы, любое упоминание в ней имени будущего «романиста» производило на него какое-то буквально магическое влияние. Рюрик Ивнев живо изобразил в своей книге откровения А. Мариенгофа на эту тему таким образом:

«Хорошую книгу стихов не пропустит ни один знаток поэзии. Но славу делают не знатоки, а толпа, которая ни черта не понимает в искусстве. Какая подлость сидит в наших душах, если мы, зная цену ее похвалам, добиваемся ее одобрения…