Петр Радечко - Реабилитированный Есенин

«Вот правдивая история появления на свет легендарных и единственных в революции цилиндров, прославленных молвой и воспетых поэтами».

Так позвольте спросить: Какая же это правдивая история, если в одном случае говорится о давнем желании Есенина щеголять в цилиндре, а через десять страниц – о случайном предложении кассира в магазине?

Здесь, как и постоянно в творениях «барона», правда даже не ночевала, сколько бы он ни уверял нас в этом.

Но самое удивительное в другом. Если прочитать послесловие составителя книги Александра Ласкина «Неизвестный Мариенгоф» (СПб., 1996. С. 159), то можно узнать, что отец Мариенгофа тоже был любителем цилиндров, а после его смерти Анатолий давал «что-то вроде клятвы у гроба»: «Мариенгоф – младший давал обещание свято хранить заветы дендизма…»

И далее: «Мариенгоф носил воспоминания не только в себе, но и на себе, – продолжает А. Ласкин, – цилиндр памяти детства, тросточка памяти отца, брюки со штрипками памяти первых брюк со штрипками»…

Более того, в одном из своих «романов» Мариенгоф сообщает, что цилиндр носил и его мифический дед, который якобы происходил из остзейских немцев: «А дед мой по отцовской линии из Курляндии. В громадном семейном альбоме я любил его портрет: красавец в цилиндре стального цвета, в сюртуке стального цвета, в узких штанах со штрипками и черными лампасами. Он был лошадник, собачник…» (Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость… С. 255).

Это ли не аргументы в пользу нашего утверждения о том, что Мариенгоф в своих «романах» сплошь и рядом личные амбициозные мысли и действия вкладывает в уста других, чтобы таким образом показать этих людей в неприглядном виде. И, прежде всего, Сергея Есенина.

Вот очередной пример такой подмены, наиболее часто цитируемый доверчивыми или заведомо так настроенными публикаторами из пресловутого «Романа без вранья». Мариенгоф вспоминает из юношеских лет большой пожар в Нижнем Новгороде. За этим зрелищем наблюдала «огромная черная толпа». А неподалеку стоял Федор Шаляпин, одетый как иностранец:

«Стоял он, как монумент из серого чугуна. И на пожар-то глядел по-монументовски – сверху вниз. Потом снял шляпу и заложил руки за спину. Смотрю: совсем как чугунный Пушкин на Тверском бульваре. (На самом деле – бронзовый! – П. Р. )

Вдруг кто-то шепотом произнес его имя – оно обежало толпу. И тот, кто соперничал с чугуном, стал соперничать с пламенем.

Люди отворачивались от пожара, заглядывали бесцеремоннейшим образом ему в глаза, тыкали пальцем в его сторону и перешептывались.

Несколькими часами позже я встретил мой монумент на Большой Покровке – главной нижегородской улице. Несколько кварталов прошел я по другой стороне, не спуская с него глаз. А потом месяца три подряд писал штук по пять стихотворений в сутки, чтобы только приблизить срок прекрасной славы и не лопнуть от нетерпения, ожидая дня, когда и в мою сторону станут тыкать бесцеремонным пальцем.

Прошло много лет.

Держась за руки, мы бежали с Есениным по Кузнецкому мосту.

Вдруг я увидел его. Он стоял около автомобиля. Опять очень хороший костюм, очень мягкая шляпа и какие-то необычайные перчатки. Опять похожий на иностранца… с нижегородскими глазами и бритыми, мягко округляющими нашими русопятскими скулами.

Я подумал: “Хорошо, что монументы не старятся! ”

Так же обгоняющие тыкали в его сторону пальцами, заглядывали под шляпу и шуршали языками:

– Шаляпин.

Я почувствовал, как задрожала от волнения рука Есенина. Расширились зрачки. На желтоватых, матовых его щеках от волнения выступил румянец. Он выдавил из себя задыхающимся (от ревности, от зависти, от восторга) голосом:

– Вот так слава!

И тогда, на Кузнецком мосту, я понял, что этой глупой, этой замечательной, этой страшной славе Есенин принесет в жертву свою жизнь» (Как жил Есенин. С. 45–46).

Надуманный и притянутый за уши второй эпизод встречи с Шаляпиным, отчего «задрожала рука» Есенина, очевиден даже подростку. Ведь смешно верить в то, что Мариенгоф, который в Нижнем Новгороде долго любовался Шаляпиным, прошел за ним несколько кварталов, а затем месяца три подряд писал «штук по пять стихотворений в сутки» при встрече с тем же Шаляпиным в Москве, на него лишь только взглянул. А смотрел на своего друга Есенина. Как у того расширились зрачки, а на щеках выступил румянец. Мыслимо ли это?

Затем у читателя невольно появляются такие вопросы: Мог ли 30-летний Есенин, которого в Москве узнавали многие, бежать неизвестно куда, держась за руки с Мариенгофом? Как могли обгонять Шаляпина прохожие, если он стоял, как монумент возле автомобиля? Как мог Мариенгоф на бегу, держа руку Есенина, заглядывать ему в глаза, видя при этом его расширенные зрачки, если тот глядел только на Шаляпина?

Расписавши этот эпизод, потомок барона Мюнхгаузена, видимо, сам сообразил, насколько дешевеньким оказался его прием. И потому решил, переложенную на Есенина свою черную зависть по отношению к Шаляпину подкрепить очередной ложью:

«Несколько месяцев спустя мы катались на автомобиле: Есенин, скульптор Сергей Коненков, я.

Коненков предложил заехать за молодыми Шаляпиными. (Федор Иванович тогда уже был за границей). Есенин обрадовался предложению.

Заехали. Есенин усадил в автомобиле рядом с собой некрасивую веснушчатую девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно.

Вечером (вернулись мы усталые и измученные – часов пять летали по ужасным подмосковным дорогам). Есенин сел ко мне на кровать, обнял за шею и прошептал на ухо:

– Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина… А?.. Жениться, что-ли?..» (Как жил Есенин. С. 45–46).

Использовал эту выдумку, основанную на обрывках слухов, в «романах» Мариенгоф незадолго до своей смерти. Но уже с твердым желанием подчеркнуть абсолютную безнравственность и беспринципность Есенина. В так называемой «Бессмертной трилогии» (с. 320) он пишет:

«В это время его женой была Софья Андреевна Толстая, внучка Льва Николаевича, до немыслимости похожая на своего деда. Только лысины да седой бороды и не хватало.

Впервые я с ней встретился в вестибюле гостиницы «Москва». Взглянул и решил:

– Да ведь это Софья Андреевна! Жена Сережи.

Узнал ее по портретам Льва Николаевича.

А когда-то Есенин хотел жениться на дочери Шаляпина, рыженькой, веснушчатой дурнушке.

Потом Айседора Дункан.

И все для биографии.

Есенин – Шаляпина!

Есенин – Дункан!

Есенин – Толстая!»

Сразу отметим, что у Есенина и Дункан была взаимная, появившаяся с первого взгляда, любовь. Крепкая и мучительная. Самозабвенно, страстно любила Есенина и Софья Толстая. Поэт был пленен вниманием и участием этой женщины к его судьбе. Но она нужна ему была совсем не «для биографии», как писал потомок Мюнхгаузена. К лету 1925 года, когда они поженились, Есенин по праву считался лучшим поэтом России, широко известным на Западе. Но это не давало ему счастья и удовлетворения. Вспомним хотя бы его строки, написанные в 1923 году: