Роберт Конквест - Жатва скорби

Как мы уже отмечали, немалую долю из тех 15–20 процентов людей, что погибли в поездах по дороге в ссылку, составляли маленькие дети. Очень много их погибло потом – уже в ссылке.[ 10] За март, апрель и май 1930 года по имеющимся данным 25 тысяч детей умерло в пересыльных пунктах – церквах Вологды[ 11], которая лежала на пути в ссылку, о чем мы уже говорили в главе шестой.

Дети тех, кто был просто изгнан из домов или бежавших из ссылки, жили на грани жизни и смерти, и многие из них умирали. Здесь та же ситуация, что и со взрослыми: невозможно точно указать, сколько детей стало жертвами депортации, а сколько – голода; но многое свидетельствует о том, что именно голод был большим убийцей.

Когда он разразился в 1932 году, дети украинских крестьян вели страшную жизнь. Дело было не только во все возрастающем голодании, а и в огромном нравственном напряжении в семьях, которое приводило иногда к гибели прежней взаимной любви друг к другу. Мы уже цитировали Василия Гроссмана, рассказавшего о том, как матери начинали иногда ненавидеть своих детей, хотя в других семьях «любовь оставалась нерушимой…» В одной семье отец запретил жене кормить детей, а когда увидел, что сосед дал им немного молока, донес на него за «сокрытие продуктов» (хотя и без последствий). Все-таки он умер, а дети выжили…[ 12]

В других случаях помешательство на почве голодания, как мы наблюдали, вело к людоедству, и у нас есть много свидетельств, как родители съедали своих детей.

Но в большинстве случаев люди просто голодали. Иногда возникали жуткие случаи неизбежного выбора. Одна женщина, которую в 1934 году кто-то похвалил за ее троих прекрасных детей, ответила, что их было у нее шестеро, но она решила спасти «трех самых здоровых и умных», а другим дала умереть, похоронив их за домом[ 13].

В записках агронома читаем, как, обходя с другим чиновником села, он между двумя деревнями наткнулся на молодую женщину с ребенком. Она была мертва, а ребенок жив и сосал грудь. В ее паспорте он прочел, что ей 22 года и что она прошла тринадцать миль от своей деревни. Они сдали ребенка – девочку – в ближайший дом младенца и думали, кто же и как когда-нибудь расскажет о том, что сталось с ее матерью[ 14].

Артур Кестлер видел из окна поезда голодающих детей, которые «выглядели как зародыши в сосудах со спиртом»[ 15]. Или, как он пишет об этом в другом месте: «…на станциях, вытянувшись в ряд, стояли просящие милостыню крестьяне, с отекшими руками и ногами, женщины протягивали в окна вагонов жутких младенцев с огромными качающимися головами, палкообразными конечностями и раздутыми торчащими животами…»[ 16] А ведь это были семьи, у которых все-таки хватило сил добраться до железной дороги.

Таких рассказов о физическом состоянии детей очень много. Гроссман дает самое насыщенное описание вида этих детей, который становился все страшнее по мере нарастания голода: «А крестьянские дети! Видел ты, в газете печатали – дети в немецких лагерях? Одинаковы: головы, как ядра тяжелые, шеи тонкие, как у аистов, а на ногах и руках видно, как каждая косточка под кожей ходит, как двойные соединяются, и весь скелет кожей, как желтой марлей, затянут. А лица у детей замученные, старенькие, словно младенцы семьдесят лет на свете уже прожили. Уже не лица стали: то птичья головка с клювиком, то лягушачья мордочка – губы тонкие, широкие, третий, как пескарик – рот открыл. Не человеческие лица». Гроссман сравнивает этих детей с еврейскими в газовых камерах и отвечает: «Но это были советские дети, и те, кто обрек их на смерть, были советскими людьми.»[ 17]

Во многих случаях дети просто умирали дома вместе со своими семьями. Бывало и так, что дети переживали взрослых и не знали, что им делать дальше. Иностранный журналист рассказывает, как в одной деревенской хижине под Харьковом он видел двух детей, девочку 14 лети ее брата двух с половиной лет, оставшихся в живых из всей семьи. «Младший ребенок ползал по полу, как лягушка, и его бедное маленькое тельце было таким уродливым, что его трудно было принять за человеческое существо… существо это никогда не пробовало молока или масла и только один раз ело мясо. Черный хлеб и картошка, изредка перепадавшие ему, были единственным питанием этого ребенка, который прошлой зимой не раз уже был на пороге смерти». Когда этот журналист побывал у них, дети уже два дня ничего не ели[ 18]. Другие дети бродили без какой-либо надежды: «На обочине дороги между Крижевкой и Будищей в зарослях лебеды около Будищевского пруда нашли в конце июня тела двух детей – семи и десяти лет. Кто знает, чьи это дети? Никто не потерял их, никто о них не спрашивал, они погибли, как котята…»[ 19]

Отчаявшись, родители отсылали своих детей куда глаза глядят, в надежде, что попрошайничая и подворовывая, они, может быть, и спасутся, а оставшись в семье наверняка пропадут.

Бывщий красный партизан и активист в Чернуках Полтавской области вступил в колхоз в 1930 году с женой и пятью детьми и был лояльным колхозником. Когда настал момент неминуемой смерти от голода, он взял четверых детей (один умер еще раньше от побоев, когда воровал овощи) и пошел с ними к районному начальнику просить помощи, но не получил определенных обещаний. Тогда он оставил детей у этого чиновника, потом отдавшего их в детдом – двое из них вскоре умерли. Через несколько дней после этого отец повесился на дереве около здания райсовета[ 20].

Семилетний мальчик рассказал, что когда отец его умер, а мать так опухла, что не могла подняться, она сказала ему: «Иди, ищи сам, что поесть». Другой восьмилетний мальчик ушел бродяжничать, когда его родители умерли; девятилетний мальчик, мать которого умерла, ушел из дому, испугавшись странного поведения отца. Другому девятилетнему мальчику мать сама велела уходить, чтобы спастись от голодной смерти; оба плакали, расставаясь. Восьмилетний мальчик, видя беспомощно лежащих опухших родителей, ушел сам.[ 21]

Иногда мать шла бродяжничать с последним оставшимся в живых ребенком. Известно много случаев, когда на дорогах или улицах города находили трупы матери и ребенка. Иногда ребенок еще был жив и сосал грудь мертвой матери[ 22]. Некоторые матери бросали маленьких детей у чужой двери или просто где-нибудь, в надежде, что кто-нибудь их спасет, если она сама не может. «Крестьянка, одетая во что-то похожее на залатанные мешки, появилась на тропинке. Она тащила за воротник порванного пальто ребенка трех-четырех лет, как тащат тяжелую дорожную сумку. Мать вытащила ребенка на большую дорогу и бросила его здесь прямо в грязь… Маленькое личико ребенка было распухшим и синим. Из крошечного рта шла пена. Руки и худенькое тельце распухли. Это была какая-то связка частей человеческого тела, смертельно больного, в котором, однако, еще теплилось дыхание жизни. Мать оставила ребенка лежать на дороге, в надежде, что кто-нибудь сумеет спасти его. Мой сопровождающий всеми силами старался приободрить меня. В этом году, говорил он мне, многие тысячи детей Украины разделили эту судьбу»[ 23].