Пётр Кошель - История сыска в России, кн.1

«Фон-Бейтнер, лет около 55, остзеец; видел я его в Цюрихе в „Венской кофейне“. Бейтнер известный анархист и весьма ловкий агитатор, принимает деятельное участие в швейцарском рабочем движении, в пропаганде идей и организации анархистских групп среди местных рабочих. Был арестован в Швейцарии как один из вожаков за подстрекательство и личное участие в уличных беспорядках в Цюрихе (демонстрация против итальянского консульства по поводу сицилианских событий) и за нанесение обиды действием полицейскому при исполнении последним служебных обязанностей, о чем, как я это слышал от Ружицкого-Розенверта, сообщено полковником Фишером русской полиции. Фишер – это беспринципная и бесхарактерная сволочь, вроде нашего Дегаева, он был самым ярым сочленом социал-демократической международной партии и в былое время раскрыл немецкого, следящего за социалистами, тайного агента Вольгемута. Насколько я мог со слухов, доходящих до меня, усвоить себе понятие о Бейтнере, я не предполагаю, чтобы он специально имел какие-либо замыслы против России, он положительней-ший космополит, так что, где бы он ни был, в России, или хотя бы в Австралии, как убеждённый анархист и воюющий, он и будет продолжать по мере возможности пропагандировать и развивать свои возмутительно-отвратительные теории».

Это была «лебединая песнь» Яголковского и – очень неудачная. Дело в том, что «барон Штеренберг» не знал одного секрета – Бейтнер был тоже агентом Рачковского! Так, последний в августе того же года сообщил директору Департамента полиции:

«Студент Цюрихского университета Лев Бейтнер состоял моим сотрудником около двух лет и за все время пребывания его под моим руководством я привык видеть в нем скромного молодого человека, который ревностно относился к своим обязанностям и вёл себя вполне безупречно».

Яголковский, живший в Вятке, в августе 1905 года обратился с «совершенно секретным» письмом, к своему бывшему патрону, назначенному тогда заведовать политической частью Департамента полиции Рачковскому:

«Глубокоуважаемый и дорогой Пётр Иванович. Вероятно, редко кто столь искренно и сердечно обрадовался, что Вы вновь согласились поступить на службу. В настоящее время все люди порядка должны бы несомненно, вместе со мною, душевно быть рады, что общественная безопасность попадает в столь искусные руки… Теперь, когда это сбылось, я позволю себе обратиться к Вам, как бывшему моему учителю, человеку одних со мною политических убеждений, при том оказавшему мне массу добра, и припомнить, что Вы прямо мне сказали: „Если пойду на службу, пристрою и вас“. И потому, бесценный Пётр Иванович, надеюсь, что Вы не откажете Вашему верному работнику дать место… Считаю не лишним добавить, что у меня имеется в виду парочка человек, могущих быть весьма полезными для дела…»

«Бесценному» Петру Ивановичу было не до «барона» – надвигались октябрьские события. Яголковский, руководствуясь пословицей «куй железо, пока горячо», не терял надежд и в ожидании «великих и богатых милостей» постарался уладить свои частные делишки. В том же году он обратился к Рачковскому с таким ходатайством:

«Бывший лишённый прав за подлоги по службе и растраты Пётр Максимов Гефсиманский, о помиловании которого я сам хлопотал и принял к себе на службу письмоводителем, обокрал меня и совершил у меня целый ряд растрат, а за сим… стал заявлять чинам вятской полиции, что у меня в паспорте значится записанной женой Матрёна Васильевна, тогда как в действительности я с ней не повенчан. Лет десять тому назад я просил полковника Пи-рамидова и благодаря его содействию получил паспорт из С-Петербургского градоначальства с записью Матрёны Васильевой моей женой, засим так оно и переходило из паспорта в паспорт. Ныне моя покорнейшая просьба: сообщить полковнику Александрову в Вятке, что я лицо Департаменту известное и чтобы он принял с своей стороны меры, чтобы доносы Гефсиманского были оставлены без последствий и не давалось им никакого хода…»

Впоследствии Яголковский сделался приближённым лицом губернатора Горчакова и явился организатором черносотенных погромов. Теперь кое-что о вышеупомянутом «скромном молодом человеке». В 1895 году владимирский губернатор донёс следующее.

"По выходе из Нижегородского кадетского корпуса, не окончив курса, Лев Бейтнер готовился к поступлению в одно из учебных заведений, но в 1890 г. привлечён был к следствию по делу о краже у муромского купца Коломнина денег и по приговору Владимирского окружного суда за сбыт краденых денег приговорён был к тюремному заключению на 7 месяцев, каковой срок, с 20 апреля по 20 ноября 1891 г., и отбыл в той же тюрьме.

До освобождении из тюремного заключения Бейтнер неизвестно куда скрылся…"

В то время, когда губернатор описывал невинные развлечения Бейтнера, последний, как мы видим, уже был космополитическим анархистом и «ревностно относился к своим обязанностям». В начале пребывания Бейтнера в Цюрихе, писал Рачковский, «знакомства его ограничивались тамошними социал-демократами, которые не представляют исключительного интереса, а потому я поручил ему примкнуть к народовольцам. Чтобы достигнуть означенной цели, ему пришлось преодолеть немало затруднений, но в конце концов он сумел сблизиться с Бурцевым, а при его посредстве с Гронковским и Перазичем…»

Наклонности, которые Бейтнер обнаружил ещё в юности, пришлись к месту на его новом поприще; благодаря этому обстоятельству корреспонденция эмигрантов часто стала попадать «незримыми путями» в руки Рачковско-го, и тот не без удовольствия, например, представил в 1900 году подлинное письмо известного польского революционера Гендржиевского, касавшееся деятельности партии «Пролетариат» и выкраденное Левушкой. Не желая отставать от своего коллеги Яголковского, Бейтнер тоже не прочь был назваться бароном, а тем, кто желал поглубже заглянуть в его прошлое, отсидку свою в Муромском тюремном замке изображал как пребывание в пажеском Его Величества корпусе. Во всяком случае, Бейтнер и в среде революционной зарекомендовал себя молодым человеком, приятным во всех отношениях, и даже люди солидные (например, эмигрант АЛнатовский) не отказывались с ним детей крестить. Во всяком случае, среди заграничной русской молодёжи Бейтнер был заметной «персоной». Вот как описывала этого проворовавшегося кадета одна цюрихская курсистка в письме, перлюстрированном Департаментом полиции:

«Лев Бейтнер, который здесь зовётся просто Лев, – молодой, довольно богатый эмигрант. Он увлекался политикой, анархизмом и социализмом, потом стал собирать не то медали, не то марки, потом увлёкся боем быков, изучал парижскую выставку, теперь едет куда-то в горы, чтобы кататься на коньках и на санках. На вечере он с таким же увлечением танцует, как и ораторствует на собраниях… Теперь Лев заседает в комиссии по поводу устройства чествования декабристов…»