Василий Леонов - Работа над ошибками

Едва попавший за решетку человек, которому еще не предъявлено обвинение, уже до начала следствия лишается всех своих прав. Приведу диалог между подследственным и конвоиром в Жодинском СИЗО, который я слышал в коридоре. В ответ на грязные, беспардонные оскорбления конвоира послышался уверенный голос: «Я – российский офицер, меня еще никто не судил, меня даже не допрашивал следователь. Какое вы имеете право оскорблять меня до суда? Я уверен, что до суда мое дело не дойдет, здесь ошибка». Конвоир: «Раз ты здесь, то мне на суды нас…ть. Здесь ты – никто и ничто». И смысл, и интонацию этой фразы не забуду до конца дней моих. В ней – суть всей системы, господствующей сегодня в белорусских тюрьмах: если даже человек ничего не натворил, но из него можно выбить показания на других, его будут ломать. И не только в тюрьмах.

Ничто и никто… Именно так чувствует себя сегодня глава крестьянской семьи, зарабатывая 10–20 тысяч «зайчиков» в месяц. «Вертикальщики», конечно же, не докладывают своему патрону, что семьи на селе, бывает, довольствуются кашей из комбикорма или ячменя, принесенного с фермы. Старухи и старики в городе копаются в мусорных ящиках в надежде найти что-либо съедобное. Не редкость, когда дети в школах падают в обморок от недоедания. То, что будет лучше, уже не верят даже отчаянные оптимисты из лукашенковского электората, адепты его режима. Но вполне возможно, что к референдуму о продлении срока своих полномочий Лукашенко даст указание Латыпову, Журавковой, Новицкому и другим открыть столовые для голодающих: пусть чувствуют отеческую заботу отца родного и проголосуют соответственно. Когда-то помещики кормили в таких столовых крепостных… Среди подследственных мне почти не попадались откровенные подонки, относящиеся ко мне плохо. Наоборот, чувствовал какое-то уважение. Впрочем, и со стороны надзирателей, конвоиров. Я мог всегда спокойно подойти к умывальнику, помыться. Если в изоляторе КГБ не было умывальника, меня по первой просьбе выводили в туалет, к умывальнику, где старался раздеться до трусов, помыться или хотя бы обтереться, освежить тело, согнать с него затхлый тюремный запах. Я сознательно ставил перед собой цель помыться минимум раз в день холодной водой сверху донизу, и минимум три часа в день ходить: час – на прогулке на свежем воздухе, что разрешал подследственным еще Берия, и два часа – по камере, даже если по ней можно было сделать лишь два шага. Врачи предупредили моих близких: здесь не только питание, но и неподвижный образ жизни влечет за собой быстрое дряхление и разрушение организма. Год-два полежит человек – становится рухлядью. Кроме того, у меня были хорошие учителя: все время вспоминал, как вели себя в острогах российские революционеры – благо, книг по этой тематике в свое время начитался вдоволь. Конечно, двухчасовое хождение «два шага вперед, два шага назад» у людей, сидящих в камере, вызывает раздражение. Но и они старались в большинстве своем этого не показывать. И я старался не очень сильно им докучать: два шага, поворот, два шага, поворот. Обязательно делал зарядку. Каждый день брился. Бритву было положено выдавать два раза в неделю, но ни один конвойный не отказал мне, когда утром просил выдать лезвие. Они видели, понимали, что у меня одна цель – выйти из тюрьмы здоровым и сохранившим самоуважение, возможно, поэтому и относились ко мне неплохо.

Вторая задача была – не опуститься духовно, остаться человеком. В тюрьме много читал. Ольга Васильевна, мой адвокат, приносила свежие газеты. Потом газеты начали мне выписывать. Приносили книги по истории, философии. Труды Канта, Бердяева. Особенно много читал в Оршанской колонии. Почти полностью проштудировал труды Ленина, понял, что в свое время совершил большую ошибку, не изучив его столь внимательно и глубоко. Если прочесть томов шесть-семь Ленина подряд не по-студенчески, а вдумываясь в размышления о политической стратегии и тактике, вольно или невольно начинаешь сравнивать его с нашим белорусским «вождем». Там есть и про организацию трудармии, о продразверстке. Там есть и о том, как искусственно создавать голод, через хлебную карточку и паёк править страной. Перечитал полное собрание сочинений Льва Толстого. Читал его и в юности: помню, как наша библиотекарша спрашивала у моей сестры, работавшей учительницей, можно ли семикласснику читать «Анну Каренину». Во всем, кроме идеи «подставь вторую щеку ударившему тебя», Толстой сформировал мое мировоззрение, а с этим я с Львом Николаевичем не согласен. Так что, можно сказать: в заключении я вновь встретился со старым знакомым.

Пристрастился к Достоевскому, которого только в заключении и прочел по-серьезному. Начал, конечно, с «Записок из Мертвого Дома» – мы ведь с Достоевским вроде коллег, он тоже сидел как социалист, причем всего на год больше, чем я. Параллель напрашивалась сама с собой: описание тюрьмы у Достоевского в сравнении с Жодинским изолятором наводит на мысль: самые жестокие цари были куда милосерднее, нежели нынешняя власть. Режим царской тюрьмы был намного мягче. Наконец, разобрался и с «Легендой о Великом Инквизиторе» в «Братьях Карамазовых». Сделал для себя удивительное открытие: для того, чтобы понять настоящее, надо читать классику. Все то, что у нас в Беларуси сегодня происходит, Федор Михайлович описал сто двадцать лет назад.

Свои сочинения в двух томах с очень теплой надписью передала мне в тюрьму наша писательница Светлана Алексиевич. Их я тоже прочел внимательно.

Философы, писатели… Их мысли в тюрьме воспринимаются иначе, чем на свободе. Не мною установлено, что болезнь, тюрьма и смерть – те явления и состояния, которые каждому человеку «помогают» по новому посмотреть и на чем на свободе. Не знаю как, где и кому пришлось испытать на себе и проследить на других воздействие тех или иных писателей. За три года, которые пришлось провести в изоляции, я пришел к твердому выводу, что первое место по силе воздействия на психоэмоциональное состояние заключенных занимают Василь Быков и Светлана Алексиевич.

В книге Алексиевич «У войны не женское лицо» есть замечательный рассказ с вкратце следующим сюжетом.

На полосе между немецкими и советскими окопами, после боя остался тяжело раненый советский боец, он стонет, взывает о помощи. Советский боец-санитар ползком приближается к раненому, немецкий снайпер расстреливает санитара. Второй санитар предпринимает попытку, и его тоже не пощадил снайпер. Раненый зовет на помощь. Из окопа во весь рост встает девушка, снимает с головы пилотку и с песней «Ты на подвиг меня провожала…» направляется к раненому… С обеих сторон стрельба прекращается. Девушка подходит к раненому бойцу, оказывает ему первую помощь и тащит в окоп. Раненый убран с фронтовой полосы, девушка скрылась в окопе, стрельба возобновилась.