Эдвард Радзинский - Лунин, или смерть Жака

ПЕРВЫЙ М У Н Д И Р. Да, ты был из немногих, не выдавших никого... Ну, это только на допросах ты храбр был... Мне донесли, что на прогулке и в камере часто твои глаза наполнялись слезами... и выражение черной меланхолии...

ЛУНИН. Я любил! И отдал сразу после бала... Суд после бала!

ПЕРВЫЙ М У Н Д И Р. Не то, Лунин. Или не только то.

ВТОРОЙ МУНДИР. Я встретил вас на лестнице, когда меня вели на прогулку... Вы сами подошли ко мне и затеяли беседу.

ЛУНИН. Да, тотчас, как я очутился среди них... Я начал поддерживать их дух... И когда я увидел этого мальчика с опухшими от слез глазами.-

ВТОРОЙ МУНДИР. Вы рассказали мне, как могли бежать и не бежали... и как никого не выдали на допросах...

ЛУНИН (Ей). Он слушал меня с недоверием... А потом вдруг я увидел злобу! Да, злобу!

ВТОРОЙ МУНДИР. «Не разговаривайте со мной. Я вас ненавижу! Зачем вы меня мучаете! Да, я выдал Шаховского! Я никому не принес пользы! За то я просил Господа дать мне смерть! Я пытался сам! Но не смог! О, вы не знаете этого! У вас нет семьи... А у меня старуха мать! И сестра... и я не выдержал! А некоторых сажали в кандалы и пытали, если понимали, что слаб, несчастный».

ЛУНИН. Ты назвал «несчастными» выдавших тебя. Ты им простил?

ВТОРОЙ МУНДИР. Я простил? Да смею ли я... после того, что сделал сам... Да и без того, клянусь, я лишь смел бы молиться за них, чтобы их дух не пал так низко... как пал мой. Я люблю их

ЛУНИН. Тогда ты меня прости. (Ей.) Черт! Черт! Черт! Я бросил все в гордыне помочь им... А они любили друг друга и оттого понимали. Они все вместе... а я, появившийся... чужой, гордец... Я вернулся тогда в свою клетку... и, глядя на коптящее пламя, ощущал смрад от духоты и боль в сердце... Дверь была открыта... и вдруг сквозь решетку из соседней камеры я услышал голос Муравьева-Апостола. Он читал стихи по-французски.

ВТОРОЙ МУНДИР. (читает).

ЛУНИН. И я упал на колени, чувствуя счастье оттого, что вдруг понял... Это нельзя сказать словами. Но смысл был таков: я приехал сюда тем, прежним... сытым гордецом. И только сейчас, среди слез и мук, я познавал дорогу... Да, пройти весь путь, их страдания... Не как Дант, спустившийся в ад... но поселившись в этом аду – и заслужить судьбой своею рассказать о них истину... Я чувствовал ликование... и дух мой заполнял небо... Я пришел в счастливейшее расположение духа. И когда Жаку объявили приговор Хозяина, он захохотал... Меня, познавшего предназначение... чувствовавшего само небо... Плуты! Временные человеки!.. И я заорал: «Прекрасный приговор, господа, его следует немедля окропить». Я приспустил штаны и на приговор...

Хохот мундиров.

Боже мой... Тишина-то какая. (Ей.) Ах да! Их увели уже... двадцать минут.

В комендантскую входит со светильником ГРИГОРЬЕВ, освещает спящих ПИСАРЯ и МАРФУ. Расталкивает, те поднимаются. Потом ГРИГОРЬЕВ вводит БАРАНОВА и РОДИОНОВА. Они глядят на одевающихся МАРФУ и ПИСАРЯ.

БАРАНОВ. Бесстыжие.

РОДИОНОВ. Вольные.

ГРИГОРЬЕВ. Молчать. (Марфе.) Быстрее, быстрее. (Яростно, Писарю.) А дело! Где дело?

ПИСАРЬ. Как обещался. (Берет со стола готовое дело.) Перышко-то мое быстрое, ваше благородие. (Читает торжественно.) «Дело о скоропостижной смерти государственного преступника...»

ГРИГОРЬЕВ. Молчать! (Забирает дело.)

А МАРФА все так же неторопливо одевается, напевая:

Ой, тошно, ой, Кто-то был со мной. Сарафан не так, И в руке пятак

ГРИГОРЬЕВ. выталкивает ее из камеры. За ней степенно выходит ПИСАРЬ. ГРИГОРЬЕВ, БАРАНОВ и РОДИОНОВ садятся рядком и ждут… ГРИГОРЬЕВ поглядывает на часы, он нервничает, и порой озноб пробегает по его телу.

В камере ЛУНИНА.

ЛУНИН. Двадцать минут всего...

ОНА. Ты знал, что я умерла?

ЛУНИН. Я знал, что ты умерла... Ведь ты не оставила бы меня одного в этом мире... Я даже знал час, когда ты умерла. Той ночью... мне снился замок... и поцелуй... последний... в замке... твои губы коснулись лица, и твой голос сказал: «Верни мне его.» А потом почтой я получил от сестры стихи друга. Я раскрыл томик и задрожал. Я прочел:

Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой – а с ними поцелуй свиданья, но жду его: он за тобой.

И я – седой и старый… плакал. Я знал, что там, за гробом, ты вспомнила обо мне.

ОНА. Ты любил без меня?

ЛУНИН. Я любил тебя без тебя.

ОНА. Как звали меня без меня?

ЛУНИН. Без тебя. Тебя звали Мария. Это случилось уже после... после двадцати лет каторги, когда я вышел на поселение. Она приехала в заточение к мужу... Она встретилась с Волконским в тюремном замке и на коленях целовала его кандалы... Когда я впервые ее увидел: эти глаза без оболочки... и этот голос... твой голос... я понял, что после смерти ты вновь пришла ко мне.

ОНА садится и играет в темноте,

(Долго слушает, а потом кричит.) Не надо играть! Я вас прошу, Мария!

ОНА. «Что с вами, Лунин?»

ЛУНИН. «Просто тысячу лет прошло. Грязь, тюрьмы... кандалы – все стерли. Я всегда боялся музыки, Мария. Слово определенно, оно настаивает, и я всегда хочу ему сопротивляться... А музыка повергает каждого в его собственные мечтания... и ты беззащитный».

ОНА. «Как удивительно! Я могу с вами говорить обрывками фраз, и вы поймете. Как я могла не знать вас прежде. Я хочу вам показать свою девочку, Лунин».

ЛУНИН. Ты склонилась над ней и откинула покрывало. Твое плечо коснулось моего локтя.

ОНА. «Вы дрожите, Лунин? Ну, поцелуйте мою девочку... и не бойтесь ее разбудить. Я знаю это ее движение, предшествующее пробуждению».

ЛУНИН. И ты улыбнулась покорно и тихо.

ОНА. И тогда ты сказал: «Пощадите»?

ЛУНИН. Да. И засмеялся.

ОНА. «Почему вы смеетесь, Лунин?»

ЛУНИН. «Потому что каждый раз перед Голгофой появляешься ты и я должен отдавать тебя... Всем вокруг даны чувства отца, супруга, любовника. Я свободен и оттого легко могу вступать... (смешок) на крестную тропу. Я считаю ее последней улыбкой жизни...» И я простился с тобою во второй раз в жизни... и опять навсегда.

ОНА. «Лунин... седой Лунин... последний воин Лунин, я перекрещу вас на подвиг...» Она сказала, что будет молиться за тебя?

ЛУНИН. Да. Ты снова сказала в ней это. (Мундирам.) Но, господа! В кружок! Время мое... почти... (Шепчет.) Но тайны... А тайны остались! (Пронзительно.) Есть времена, когда единственное положение, достойное человека, – на кресте! И вот с креста моего... после двадцати лет каторги, уже выйдя на поселение, я опять начал (смешок). С 1836 года я регулярно отправлял письма моей сестре.

ПЕРВЫЙ МУНДИР. Эти письма перехватывались, и с них составлялись копии... (Читает письмо Лунина.) «Дорогая сестра. Мое единственное оружие – это мысль... то согласная... то в разладе с правительством. Я уверен, что это напугает некоторых господ, хотя пугаться тут нечего: оппозиция – вещь, свойственная всякому политическому устройству». (Продолжает читать письма.) «Дорогая сестра... так как я особенно был близок когда-то с нынешним министром государственных имуществ Киселевым, прошу тебя прислать мне подробный перечень его деяний, дабы я мог в тишине, не торопясь, их обсудить...» «Дорогая сестра, я разобрал распоряжения министра... и должен с печалью сообщить свое мнение...» В то время как товарищи его пребывали в глубоком раскаянии, он в этих письмах опять обнаружил закоренелость в превратных мыслях и чувствах.