Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Депутаты, которым предстояло ратифицировать договор, не могли менять текст, но могли голосовать против или требовать от правительства письменных «оговорок» по отдельным статьям. Стремясь любой ценой добиться его одобрения, Клемансо и Тардьё не скупились на устные заверения и обещания. Моррас остался непоколебим: «Поскольку текст должен остаться таким, каков он есть, поскольку его не хотят переделывать, остается одно – отвергнуть его. <���…> Если голоса против окажутся в меньшинстве, перед лицом истории они представят законный отказ от принятия на себя ответственности за безрассудство» (ММТ, I, 115, 99). Передовицу от 24 сентября 1919 г. он прямо озаглавил «Не надо ратифицировать плохой договор». «Договор хорош», – парировал Клемансо два дня спустя (BQO, 46): как и все французские политики, он читал или хотя бы просматривал L'AF .

Первой договор ратифицировала Палата депутатов. Небольшая группа монархистов во главе с Жюлем Делайе выступила против: «Несмотря на наше постоянное стремление помогать сменяющим друг друга кабинетам, мы не можем проголосовать за договор», – прибегнув к излюбленному аргументу: «Вы пренебрегли использованием естественного соперничества между германскими народами» (ММТ, I, 123–124). В Сенате единственный голос против подал его брат Доминик Делайе – вечный и бескомпромиссный оппонент Республики и ее вождей. На слова Клемансо о том, что перемирие спасло жизни 40 или 50 тысяч французов, сенатор крикнул: «Потом вы потеряете 500 тысяч» (ММТ, I, 120). Премьер попросил не перебивать, дабы он мог «завершить интеллектуальный труд, необходимый для изложения [своей] мысли» (ММТ, I, 121). Как говорится, «дайте мне доформулировать».

10 января 1920 г. Версальский договор вступил в силу. «Политическим последствиям мира» Бенвиль посвятил одноименную книгу, написанную летом – осенью того же года. Главным пороком послевоенного переустройства он считал новые границы внутри Европы, нарисованные «картографами» без учета не только политических и экономических, но исторических, этнических и культурных факторов. Новые страны: Польша, у которой «нет ни правительства, ни администрации, ни государства, но зато полно врагов, включая двух мощных» (JBA, II, 72); Венгрия с огромной «ирредентой»; Чехословакия, по национальному составу «почти такая же пестрая, как прежняя империя Габсбургов» (JBC, 131) – созданные «ни естественно, ни разумно» (JBC, 134), с нарушением права наций на самоопределение, породили множество новых конфликтов.

Мирный договор не только не принес мир, но создал условия для следующей войны: автор уверенно предсказал будущий союз России и Германии с неизбежным разделом Польши между ними. Но главной угрозой Франции – его волновало прежде всего положение собственной страны – оставалась ее соседка Германия, «лишенная всего, кроме главного – политического могущества, которое порождает всё остальное» (JBC, 38). Разоруженная, частично оккупированная, лишенная ценных территорий, военного и торгового флота и колоний, обложенная конфискациями и репарациями, но единая .

Бенвиль считался знатоком Германии и франко-германских отношений. В прошлом он видел не только отрицательные, но и положительные примеры:

«Всякий раз, когда Германия представляла собой большую политическую конструкцию, французский и германский народы противостояли друг другу в жестоком конфликте. <���…> Напротив, когда Германия состояла из многих независимых государств, связанных разве что федеративными отношениями, войны были редки, локальны и лишены национального характера, который делает их беспощадными. Более того, различные германские народы проявляли способность воспринимать французскую цивилизацию. Германия никогда не влияла на Францию. Зато Франция находила в Германии поклонников, союзников и друзей в семнадцатом и восемнадцатом веках, когда она, по слову князя [Бернгарда фон] Бюлова, являла собой “рассыпанную мозаику”. Опыт доказывает, что два народа не являются недоступными друг для друга и не обречены на вечную вражду. Однако согласие между немцами и французами достижимо лишь при условии, что Германия разделена на естественные составные части, что она не является единым централизованным государством и не обладает политической мощью, способной создать военную мощь» (JBC, 95–96).

Нарисованная Бенвилем картина гармонических отношений между сильной единой Францией и «рассыпанной мозаикой» пасторальных германских княжеств, отделяющих ее от Пруссии, была утопичной даже с поправкой на масштаб поражения бывшей империи Гогенцоллернов. Впрочем, нечто подобное четверть века спустя рисовалось воображению Франклина Рузвельта и его министра финансов Генри Моргентау, автора известного плана «обустройства» Германии. Не случайно Моррас в 1952 г. назвал германскую политику Рузвельта последних лет его жизни «бенвилевской» [177] Maurras Ch., Vallat X. Lettres passe-murailles. Р. 216. .

В нынешнем виде, согласно Бенвилю, «Франция и Германия обречены на противостояние. Это вопрос не моральный, но политический. <���…> С единой Германией, с великой Германией невозможны не только согласие, но даже разрядка. <���…> Мы должны считаться с ее постоянной враждебностью, устойчивой и, возможно, нарастающей. <���…> Франция любой ценой должна сохранить мощную армию, которая только и может обеспечить ей необходимую безопасность в отношении Германии» (JBC, 112, 233–234, 238–239).

Вскоре после начала Второй мировой войны призыв расчленить Германию вспомнил Робер Бразийяк, еще моррасианец, а не «коллаборант». 29 октября 1939 г. лейтенант Бразийяк писал Моррасу из действующей армии: «Сегодня все придерживаются этого мнения. Я встречал солдат, крестьян, людей, в жизни не читавших ни Морраса, ни Бенвиля, которые говорили, как будто сами сделали такое открытие: “Ах, если бы ее разделили на части!”. Один приятель, мобилизованный, как и я, пишет: “Все мои товарищи, даже бывшие сторонники Народного фронта, даже самые невежественные, даже никогда не упоминавшие Морраса или ненавидящие его, знают, что Германию надо было покрошить на мелкие кусочки”. Не может быть, чтобы в народе совсем не осталось таких настроений» (LCM, 277).

Бенвиль не был ни депутатом, ни министром, но его суждения принимали всерьез. Обстоятельная книга Тардьё «Мир», написанная во славу договора и его творцов – Клемансо и самого автора, во многом стала ответом на «Политические последствия мира» (редко снисходивший до полемики, автор прямо упомянул Бенвиля). Это был спор двух германофобов, только одному – официальному лицу во время переговоров и заключения мира – приходилось иметь дело с позицией «союзников» и реальным соотношением сил, а другой – вечный оппозиционер, отвечавший лишь за свои слова, – мог рисовать идеальные картины, возможно, разумные и мотивированные, но нереализуемые на практике. Бенвиль и сам это понимал. «Тот, кто действует, подчиняется другим правилам, нежели тот, кто пишет, – признал он в январе 1922 г. – С пером в руке можно создать образ того, что должно быть. Находясь во власти, приходится считаться с тем, что есть. Надо учитывать обстоятельства и имеющиеся средства. Руководствоваться тем, что Талейран назвал “искусство возможного”» (JBJ, II, 121).