Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии: от кайзера до Гитлера

Всерьез приняли Бенвиля и за Рейном. Переводы «Политических последствий мира» и более ранней «Истории двух народов» вышли в 1939 г. с пропагандистскими целями: первая книга была озаглавлена «Военная игра Франции», вторая снабжена подзаголовком «Борьба Франции против единства Германии». Фридрих Гримм, специалист по французской политике и официальный франкофил Третьего рейха, уделил их автору особое внимание в книге «Политическое завещание Ришелье», изданной в 1940 г. в Берлине и годом позже в оккупированном Париже.

Напомнив о популярности Бенвиля во «влиятельных кругах» Франции и о том, что посмертный двухтомник его статей о Германии вышел уже после начала новой войны, Гримм назвал его «пророком вечного недоверия», а «бенвилевский мир» – «новой формой Вестфальского договора» 1648 г. и «сверх-Версалем», нацеленным на «полное уничтожение Германии». «В нынешней военной пропаганде, – утверждал немецкий публицист, – от Даладье до Рейно, от Жироду до Дюамеля, нет ни одной новой идеи. Ничего, что не было бы сказано Бенвилем между 1911 и 1918 годами» [178] Frédéric Grimm. Le testament politique de Richelieu. Paris, 1941. P. 109, 158–159. . Среди авторов подобранных им антигерманских цитат Моррас и Массис, а также Анри Беро и Ксавье Валла, впоследствии осужденные как «коллаборанты».

30 ноября 1920 г. Моррас в статье, иронически озаглавленной «Источник света – Берлин», подвел предварительные итоги «мира»: «Во всей правой прессе только L'AF , руководствуясь единственно национальными интересами, осудила договор и рекомендовала не ратифицировать его. <���…> Теперь все сожалеют о том же, о чем мы сожалели применительно к мирному договору восемнадцать месяцев назад. Все осуждают его за то, за что осуждали мы. Разница в том, что сейчас договор является совершившимся фактом, а во время наших сожалений и осуждений еще можно было что-то сделать» (ММТ, I, 179).

Опасность, в которую «плохой договор» вверг Францию, усугублялась, согласно Моррасу, моральным состоянием ее населения, в чем он тоже винил республиканский режим. «Слишком много французов, включая лучших из них, – говорил он Массису, – думали, что победа 1918 г. автоматически, механически улучшит моральный дух Франции с помощью некоей тайной и глубокой операции, самопроизвольной эволюции душ, задетых за живое красотой самопожертвования. <���…> Мы потеряли победу, добытую с таким трудом, потому что слишком многие верили в неизбежность, предопределенность прихода добра» (MNT, 206).

«Франция была спасена, не излечившись», – афористически заметил в 1936 г. писатель и публицист Абель Боннар, в ту пору близкий к Моррасу. «Удивительно, как быстро после минувшей войны она промотала огромный кредит, который ей обеспечила победа. <���…> Как только перемирие было объявлено, Франция рухнула из благородства своих достоинств в ничтожество своих идей. Угроза, с которой она столкнулась, была настолько велика и очевидна, что необходимость противостоять ей на время прекратила все духовные искания. Во время войны Франция была сведена к своим главным, сущностным качествам, дабы взять из них силы для выживания. Победив, эта же Франция сразу почила на лаврах. <���…> Сложив с себя ношу воинских добродетелей, она не нашла здравых и мощных идей, нужных народу в мирное время» [179] Abel Bonnard. Le drame du présent. Les modérés. Paris, 1936. P. 242–243. .

Иллюзиям поддавались в основном республиканцы, но Моррас «был не из тех, кто, подобно Барресу и Мильерану, верил, что победа и возвращение утраченных провинций сами собой создадут во Франции климат высокого духовного напряжения, интеллектуального обновления, национальной веры» (MNT, 104). Во введении к итоговому изданию «Исследования о монархии» (1924) он сравнил положение дел у победителей и проигравших:

«Республиканские вожди владеют искусством и наукой управлять общественным мнением. Почему это орудие, которое служит фракциям, не может послужить родине? Почему они не смогли ни создать мощное национальное течение в стране, ни сохранить то, что породила война? За неимением священного союза, который был связан с присутствием врага, но мог быть столь полезен в условиях нынешнего полумира, они даже не сумели укрепить у вчерашних солдат чувство победы, которое помогает настоящему и готовит будущее. Они позволили газетам, книгам, театру разрушить этот образ. <���…>

Одновременно в Германии произошли огромные идейные перемены. Ни один республиканец их не предвидел, хотя они, можно сказать, были начертаны на карте. При всех унижениях враг сохранил свой костяк – военный, университетский, промышленный, финансовый, чиновничий. Реакция не заставит себя ждать: проявится настрой более патриотический, чем у “Тугенбунда” в 1813 г., более пангерманский, чем в 1914 г. <���…>

Что мы противопоставим ему? Нашу армию. Да, но оживленную и наполненную каким духом? Нам больше не за что искать реванша. Желание отразить беззаконное вторжение? Но антимилитаристская и антипатриотическая пропаганда, усугубленная памятью о многих пережитых (на войне. – В. М. ) тяготах, может опасно подточить армию изнутри. <���…>

Сами обстоятельства ставят перед нами вопрос о состоянии морального духа французской армии. <���…> Нет ничего более насущно важного, чем восстановить соотношение между моральным духом французов и немцев, которое изменилось настолько не в нашу пользу. Парадоксально, но никого это не беспокоит, кроме монархистов, которым их взгляды и вкусы позволяют лишь слабо влиять на общественное мнение» (МЕМ, lxiv–lxv).

Монархисты, видевшие себя главными ревнителями национальных интересов Франции, не считали Версальский «мир» настоящей победой ни над внешним, ни над внутренним врагом. Для них не наступило даже то «перемирие», о котором говорил маршал Фош. «С момента прекращения огня Моррас и его друзья считали необходимым возобновить усилия, которые они с 1909 г. по 1914 г. прилагали на поприще национального движения» (MNT, 104–105).

Нельзя сказать, что вожди «Action française» игнорировали тот факт, что Версальский «мир» давал Германии не меньший повод желать реванша, чем Франкфуртский «мир» 1871 г. – Франции. «Германия не обретет внутренний порядок, пока ее не подчинит и не дисциплинирует воля к уничтожению Версальского договора, – писал Бенвиль в марте 1920 г. – Никакое германское правительство не сможет утвердиться и получить серьезную поддержку, не будучи ультранационалистическим. Единственное, что сегодня способно заменить немцам престиж, которым прусская монархия обладала с 1866 г. (после победы над Австрией. – В. М. ) и до самого поражения, – это идея реванша, воплощенная в Гинденбурге» (JBJ, II, 33).

«Великая война, всемирная коалиция против Германии, военный разгром ноября 1918 г., общественные волнения 1919 г. ничему не научили германский народ», – патетически восклицал Баррес (GPR, 304). Германии нельзя желать реванша, потому что она плохая – по определению. Франции можно и должно, потому что она хорошая – тоже по определению. Ее послевоенную политику Баррес и Моррас оправдывали тем, что Германия «не признала свое поражение» и «взбунтовалась против Версальского договора» (GPR, 303), хотя была обязана признать окончательный и бесповоротный характер поражения и отказаться от мечты о реванше – право на который для Франции они же отстаивали не одно десятилетие.