Питер Акройд - Мятежный век. От Якова I до Славной революции

21 мая король созвал обе палаты парламента и начал упрекать парламентариев в том, что за четырнадцать недель заседаний они так и не облегчили его сложного финансового положения. Он прислушается к их словам о растущем налогообложении, но не посчитает себя связанным их мнением. Они не вправе ставить под сомнение королевскую прерогативу в подобных вопросах. Члены парламента ответили, что если дело обстоит подобным образом, то король может законно претендовать на все, что находится в их владении. Вооруженная «Петицией о праве» депутация парламентариев явилась к Якову в Гринвич. Понимая, что, по всей вероятности, он зашел слишком далеко, король принял депутатов и пояснил: его неправильно поняли. Яков всегда чувствовал, когда следует отступить, чему так и не научились два его более искренних сына.

Дебаты по «Большому договору» возобновились 11 июня, с сопутствующими спорными вопросами об ассигнованиях, государственных доходах, претензиях и штрафах. Когда королю представили претензии на длинном пергаментном свитке, он заметил, что из этого свитка могут получиться прекрасные обои. На уступки шли обе стороны, но конца переговорам не предвиделось. 23 июля Яков назначил перерыв в работе парламента, и парламентарии отправились в свои избирательные округа, где должны были продолжить обсуждение деталей «Большого договора». Понятное дело, что города и графства больше беспокоились о собственных издержках, чем о безденежье Якова. Дебаты лишь продемонстрировали глубокую пропасть между королем и народом, между двором и государством.

Отсутствие продвижения в переговорах бесило Якова. Он твердо решил, что больше никогда не потерпит «подобных насмешек и унижений, которые ему нанесли за это время». Даже если они вернутся с предложением всего, что хотел король, он не станет их слушать. В любом случае Яков уже произнес речь, в которой описал политическую ситуацию как исключительно печальную. В марте 1610 года он собрал в Уайтхолле палату лордов вместе с палатой общин. «Богатство монархии, — провозгласил он, — наиважнейшая вещь: потому что короли не только наместники Бога на земле и не только сидят на Божьем престоле, но и сам Бог называет их богами». Речь Якова продолжилась заявлением, что короли «представляют на земле власть божественную». Монархи мира могут «давать подданство и лишать его; вдохновлять человека и повергать в уныние; они вольны в жизни и смерти; они — судьи всем своим подданным во всех делах, а сами подотчетны только Всевышнему». Он напомнил парламентариям, что не в их власти «подрезать крылья величия»: «Если какой-то король решит быть тираном, все, что вы можете делать, — это не вставать на его пути». Или они хотят от него, чтоб король Англии уподобился венецианскому дожу?

Не все члены парламента с воодушевлением воспринимали высказывания Якова. Репортер того времени Джон Чемберлен отметил, что позиция короля «вызывала настолько мало радости», что он «слышал в основном лишь выражения большого неудовольствия». Если парламент молча согласится с таким отчаянным утверждением королевской власти, то мы «вряд ли передадим своим преемникам политическую свободу, полученную из рук наших предшественников».

Как показали столкновения Якова с Коком, король не знал основ традиционного английского права и, похоже, не осознавал, что англичане никогда не примут принципа неограниченной власти. Отмечалось, что «король говорит о том, что может быть во Франции и Испании». Он не понимал (или делал вид, будто не понимает), что положение монархов этих двух стран сильно отличалось от того, в котором находился английский король. Яков отстаивал идею права помазанника Божьего без ясного представления, как его реализовывать при наличии парламентского и общего права.

Возможно, он встал на эту позицию по причинам, совсем не связанным с философией вопроса. Ненависть Якова к пресвитерианским старейшинам выросла из того, что они прямо бросали вызов его власти. Шотландская знать тоже стремилась вести себя с королем как с равным себе. Таким образом, заявления Якова о своих правах, по всей видимости, отчасти стали реакцией на сложное, а порой и опасное положение короля на троне Шотландии. Однажды он заметил, что «самая высокая скамья всегда самая скользкая».

Кроме того, он, скорее всего, ясно осознавал, что проявления его характера и образ действий не всегда безукоризненно королевские: он пускал слюни и имел странную походку, позволял себе всячески угождать своим смазливым фаворитам и целоваться с ними. Чтобы компенсировать такие очевидные недостатки, Яков, наверное, и стремился поддерживать идею божественности королевского права.

Однако теоретическое понимание вопроса у Якова решительно расходилось с практическим восприятием политической реальности. На самом деле он никогда не вел себя как абсолютный монарх и за редким исключением старался оставаться в рамках закона; в осуществлении своих полномочий Яков не проявлял ни деспотизма, ни сумасбродства. В свою очередь парламент не делал серьезных попыток подорвать его власть или поставить под сомнение верховенство королевской власти.

Судьбы королевских особ в то время представляли повод к размышлению. 14 мая 1610 года король Франции Генрих IV был убит фанатичным католиком, верившим, что цареубийство — его религиозный долг. Всегда пребывавший в страхе за собственную жизнь, Яков впал в панику. По словам французского посла, получив известие о гибели Генриха IV, Яков «стал белее рубашки».

В следующем месяце старший сын Якова принц Генрих Фредерик официально стал наследником английского престола, принцем Уэльским. Человек геройского, или воинственного, нрава, он был страстным поборником протестантства. Фрэнсис Бэкон отметил, что лицо принца было удлиненным «и довольно худощавым… взгляд серьезный, выражение глаз скорее сдержанное, чем живое, а в чертах его было что-то суровое». Двор Генриха воздерживался от мотовства и пьянства, которым потворствовал его отец; это был образец порядка и пристойности, где сквернословие наказывали штрафом. Во время, когда моральные устои и нормы поведения королевского двора славились упадком, многие считали Генриха истинно христианским принцем, который может спасти нацию для добродетели.

Генриха окружали люди воинской направленности, люди действия. Он сам активно интересовался военно-морским делом и освоением колоний. Наследный принц особенно восхищался сэром Уолтером Рэли, который по-прежнему содержался в Тауэре, и вслух заявил: «Никто, кроме моего отца, не стал бы держать такую птицу в клетке». С той же страстью он испытывал неприязнь к сердечным друзьям отца. Говорят, что про Карра он как-то сказал: «Если бы королем был я, то не позволил бы никому из этой семейки оплевывать дворцовые стены». Если бы он был королем, то… что? Этот вопрос был главным для Англии. Нет сомнений, что Генрих IX последовал бы боевому примеру Генриха V. Считается, что Яков, заметив популярность двора сына, спросил: «Он похоронит меня живьем?» Когда королевский шут Арчи подметил, что Яков видит в Генрихе больше угрозу, чем утешение, король разразился слезами.