Питер Акройд - Мятежный век. От Якова I до Славной революции

Бёртон описывает внутреннюю работу навязчивых страстей, которые, «по мнению людей, очень важны и сильны, до такой степени, что постоянно занимают их разум, — страх, подозрение, чувство оскорбленного достоинства, ревность, страдание, досада, тяжелые испытания, несбыточные мечты, фантазии, прихоти, выдумки, приятные иллюзии и все, что угодно». Он нагромождает кучи слов и бросает себя в их гущу; у него разные голоса и различные интонации; он досконально изучает тему и затем классифицирует свои изыскания; он может быть непоследовательным и даже противоречивым. Когда в конце концов вы заканчиваете чтение этого труда, вам кажется, что вы знаете все или не знаете ничего.

Он анализирует себя и признается, что «пишет о меланхолии, чтобы, заняв себя, справиться со своей меланхолией». Бёртон оставался студентом оксфордского колледжа Крайст-Черч до самой смерти; сам рассказывал, что «вел тихую, малоподвижную, уединенную частную жизнь, mihi et musis [для себя и муз] в университете, почти так же долго, как Ксенократ в Афинах…». Он со страстью погружался в чтение, его библиотека в 1700 томов забытого классического знания служила ему и прибежищем, и вдохновением. Бёртон был увлеченным ученым, хранителем мирового знания, владыкой книг, который надеялся, что, собрав вместе ссылки, аллюзии и цитаты, он будет способен соткать материю настолько прочную, что сможет ею укрыться. Он упоминает более 1250 авторов. Его трактат — труд во славу книг и литературной фантазии, во славу чтения. Он желал создать заклинание для избавления от меланхолии. Книга завершается афоризмом «Не будь одиноким, не будь праздным» и имеет эпиграф:

SPERATE MISERI

CAVETE FELICES

Несчастные, надейтесь. Счастливые, остерегайтесь.

Теперь коснемся религиозных настроений того времени. Ланселот Эндрюс, епископ Винчестерский, много раз читал проповеди в присутствии Якова в королевской часовне и был хорошо известен королевскому двору, когда поднялся на кафедру Уайтхолла. Высокий, стройный человек с удлиненным узким лицом и выразительными руками; его отличали аккуратно подстриженная бородка и высокий лоб. Зимой 1622 года он прочел проповедь на текст из Евангелия от Матфея о волхвах Vidimus enim stellam Ejus («Потому что мы видели звезду Его»): « Vidimus stellam. Нам понятно, что любой, кто поднимет взгляд, может увидеть звезду. Но как они могли видеть, что звезда была Ejus (Его)? Или она принадлежала кому-то, или именно Он имел к ней отношение. Это превыше любого знания: никакая наука о звездах не могла указать им этого. Своим искусством и наблюдением астрономы в состоянии обнаружить лишь то, что представляет природа. Однако то рождение было выше природы. Никакое расположение звезд, никакая экзальтация не могли его вызвать. Бессмысленно его объяснять. Не звезда принадлежала Ему, а Он принадлежал звезде, если все было так. Тогда они видели особенный свет от звезды Его».

Стиль Эндрюса усложнен и эллиптичен, почти мучителен в своем медленном разворачивании смысла. Для него характерны повторения и аллитерации, сравнения и противопоставления. Он запутан и тяжел, едва ли слушатель мог в полной мере понимать проповедника. Тем не менее это религиозный стиль якобитского периода, полностью усвоенный королем, который гордился собственной эрудицией и начитанностью. Эндрюс работает над каждым словом, даже слогом, постепенно проясняя их смыслы; он постоянно сомневается, совершенствует и находит новые формы выражения. Он описывает не мысль, а, скорее, сам мыслительный процесс; он разыгрывает действо, искусство творческого размышления. Его тексты — пышная этимология учености времен Якова I, по напряженности сходная с прозой Фрэнсиса Бэкона.

«Наконец, примем во внимание момент их прихода, время года, когда им пришлось идти. Тогда было не лето. Они шли зимой, в самое худшее время для похода, особенно дальнего. Дороги плохие, погода суровая, дни короткие, солнца не видно в solsitio brumali (в глухую зиму)». Изложение последовательное и строгое, проявляющее четкость мысли и выражения, а также великую силу упорядоченного анализа. Возможно, в нем нет вдохновенного красноречия или страсти проповедников елизаветинских времен, однако его отличает то, что Томас Элиот назвал «стройностью, ясностью и важной глубиной». Эндрюс продвигается вперед как бы импульсами света; он останавливается и повторяет фразу для дополнительной ясности; он всегда добивается полного раскрытия внутреннего смысла. Сочетание слов определяет ход мысли, приманивая и приручая самую суть слова; а смыслы, таким образом извлеченные, могут «привести любого человека в экстаз».

Высокий темп и яркая эмоциональность, характерные для проповедей Джона Донна, могут показаться проявлением иной стихии в сравнении с гармоничным воздействием слов Эндрюса; однако речи каждого из них не так уж далеки друг от друга. 13 ноября 1622 года, за месяц до того, как епископ Винчестерский в присутствии короля прочел проповедь о приходе волхвов, Джон Донн, настоятель собора Святого Павла, поднялся на кафедру лондонского собора. «Первое слово текста — слово-управитель, слово-стержень, вокруг которого поворачивается весь текст. Первое слово «но» есть «но», наводящее на цель и все остальные слова. Прежде всего это исключающее слово: нечто, в чем Апостолы нуждаются, а еще не имеют; не теперь. И это включающее в себя слово: нечто, что Христос был рад дать Апостолам, о чем они не думали, не теперь; не то, чем бы вы теперь победили , но, но еще … еще нечто иное, нечто лучшее, что есть у вас теперь, то, что следует иметь».

Стремительные ассоциации похожи на быстрый перезвон колоколов.

Для Донна проповедь была разновидностью выступления ученого, представлением, подобным якобитским трагедиям, которые удивляли и потрясали публику. Он должен был напоминать своим слушателям о проклятии — «навечно, навечно, навечно выпасть из взгляда Господня». Ему требовалось потрясать и управлять их чувствами — или он считал, что не достиг цели. Именно поэтому Донн пользуется всей силой ужаса, который столь характерен для творений Джона Уэбстера. Так, в одной из своих проповедей Донн напоминает слушателям: «Нет в природе вещи столь же тошнотворной, столь же вонючей, как выделяемая слизь, из которой изначально сделано твое тело, и то, во что твое тело разлагается в конце концов».

Непоколебимые истины средневековой веры совершенно исчезли. Теперь приходилось доказывать и убеждать — тут Ланселот Эндрюс и Джон Донн были едины, даже если это и означало, что иной раз приходилось подвергаться мучительным испытаниям собственного духа. То были скептичные, полные сомнений, противоречивые времена, по крайней мере в сравнении с предыдущими эпохами, и оба проповедника шли против веяний эпохи.