Артём Драбкин - Снайперы [litres]

Часто немцы выгоняли наше население на работы. Как только наше село заканчивалось, за ним шел поселок. В этом месте дул обычно сильный ветер. Так немцы приказывали нам эти места очищать лопатами от сугробов. Делали они это так. Тебе, положим, отводили участок и говорили: «Ты должен столько-то на дороге очистить от снега, чтобы по ней могли проехать солдаты немецкой армии». Кроме того, они отправляли у нас людей на принудительные работы в Германию. Один раз как-то, помню, отправили партию людей. У нас даже и не знали, что это такое. Потом отправили во второй раз. На дороге в это время взорвалась мина. Погибла одна молодая девчонка. Потом ее одежка долго болталась на деревьях. На второй день немцы собрали наше местное население и тем людям, которые держали у себя лошадей, приказали запрячь бороны и бороновать эту дорогу. Потом был еще случай, когда они попытались угнать у нас группу людей. В это время из леса их обстреляли партизаны. Они не успели никого и увидеть. Полицаи с немцами тут же разбежались кто куда, люди – тоже…

Расскажу об одном случае из жизни в оккупации, который мне надолго запомнился. У нас в деревне жил бургомистр, который считался старостой нашего участка. При нем все время находился переводчик, немец. Его у нас все почему-то называли «пан Толмач». Однажды проходит он мимо нашего дома со своей свитой, останавливает меня (а мне тогда было лет шестнадцать, не больше) и спрашивает: «Мать дома?» Говорю: «Дома!» «Позови мать!» Я, конечно, ее позвал. Они подошли к ней и попросили, чтобы она принесла бутылку самогонки. От таких приказов нашим местным было никуда не деться. Они прекрасно знали, что все у нас гонят эту самогонку. Даже у меня это дело получалось. Ведь в то время советские деньги не имели никакой ценности. Немецкие деньги тоже не шли. Они, конечно, были, но практически никто их не видел. Поэтому в большинстве случаев договаривались кто зерном, кто чем. Самогонка же считалась самой хорошей «монетой». За нее можно было хоть соль приобрести. В таких условиях мы жили. Короче говоря, мы добывали себе продукты или еще что-нибудь путем обмена.

Мать, как только они это ей сказали, пошла за самогонкой. А деревенская жизнь была, знаешь ли, таким образом устроена, что мы всегда знали, кто сегодня выгоняли самогонку. Помню, когда я ее делал, я только выводил ее, чтобы она забродила. А потом из всего старался взять хоть кружку браги. В то самое время, о котором я говорю, самогонку в нашем селе выгоняла соседка Варвара. Мать ее попросила, и она ей принесла. Они сели за стол, стали разговаривать и прихватили еще с собой меня. Ведут они всякие разговоры, а меня не отпускают. Один из них говорит: «Пан Толмач, вот скоро победа, скоро те-то и те-то побегут…»

Все это было в 1943-м году. К тому времени уже рухнул Сталинград, приближалась Орловско-Курская битва, а они так распелись насчет своей победы, что я, как говорят, не выдержал и бузнул. А дело в том, что у нас в городе Клинцы издавалась немецкая газета на русском языке. Как-то раз мне попал на руки один из ее экземпляров. Там говорилось о том, что после того, как окончательно завершилась Сталинградская битва, состоялось выступление Гитлера. В нем он говорил о том, что во время этих боев немецкие солдаты вели себя достойно, что почти никто не пошел и не сдался в плен, но Паулюс сдался со своей армией в плен. А заканчивалось опубликованное выступление Гитлера такими словами: «В этой войне не будет ни победителя, ни побежденного, останутся только пережившие да погибшие». И когда кто-то из них начал говорить «о, пан Толмач», как только разошлись после того, как «клюнули» самогонки, я им сказал: «Да, вы больше Гитлера знаете». Они меня – сразу в оборот. Я взял и процитировал эту статью. Они стали приставать к бургомистру: «Пан Толмач, пан Толмач!» Они думали, что за такие слова пан Толмач сразу же меня прикончит. Почему они так думали, я после скажу. А пан Толмач ответил: «Да, фюрер так сказал!» Через какое-то время так сложились обстоятельства, что ночью они уходили из нашего села.

Конечно, им некогда было читать газеты, этот вопрос их особенно не интересовал, и поэтому ничего о выступлении Гитлера они не знали. А почему они могли меня расстрелять, я сейчас расскажу. Однажды, откуда-то возвращаясь, они подошли к дому мужика по фамилии Кажорин. Он, кажется, вышел из окружения. Жил он на конце улицы. У себя он держал лошадь. А бургомистру как раз для того, чтобы куда-то поехать, понадобилась лошадь. Заходят они к нему, говорят про лошадь, а он сидит и никак на это не реагирует. Потом он стал жаловаться на то, что лошадь у него больна, повреждены копыта и прочее. Пан Толмач сел. Сзади дома был заборчик. И вот, прямо над этим заборчиком взлетел петух и закричал «ку-ка-ре-ку». Тогда пан Толмач встает и чуть ли не в упор расстреливает этого петуха из пистолета. Посыпались только перышки. После этого, не говоря ни слова, пан оставляет этого мужика в покое, поворачивается и идет к себе, а за ним плетется его свита. Так вот, они думали, что пан Толмач сделает мне так же, как и этому петуху, и спрашивали его: «Пан Толмач, пан Толмач!» А пан Толмач им ответил: «Да, Гитлер так сказал».

После этого прошло какое-то время. Я стал от немцев скрываться. Вдруг ночью у кого-то во дворе гусь закричал. Потом еще послышался шум. Оказалось, что немцы стали покидать наше село. Они размещались в школе. Так вот, уходя, фашисты подожгли за собой деревянный мост. Все эти полицейские и старосты остались в селе и никуда не ушли. Когда к нам пришла Советская Армия, четырех из них повесили как предателей, остальных куда-то забрали. Меня призвали в армию. Проходит много времени. Я уже какой-то период находился на фронте. Вдруг подходит ко мне командир роты и говорит: «Корзанов, пройдите по этой тропиночке метров пятьдесят. Вас там ждут». Я пошел по ней. Смотрю: на пеньке сидит какой-то незнакомый мне капитан. Я ему обо всем доложил. Он начинает меня о том-сем расспрашивать. Про себя я, помню, тогда же подумал: «Это что, вербовка какая-то?» Через какое-то время вдруг он меня спрашивает: «А кому вы сказали, что в этой войне не будет ни победителей, ни побежденных?» «Товарищ капитан, – сказал я ему, – если бы вы мне сказали, кто вам это сказал, я не знаю, как был бы вам благодарен. Понимаете, я вполне могу предположить, что бургомистр или староста во время допроса как-то на меня показали и проговорились: мол, этот пацан больше знал, чем мы…» Но у меня по поводу этого были, впрочем, свои мысли. Я полагаю, что этот пан Толмач являлся нашим разведчиком. Капитан, конечно, не назвал своего информатора. Да и откуда он мог что-либо знать? Это все уже, как говорят, пошло по разным инстанциям.

Как началась служба в армии?