Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Это был единственный великий князь, который в течение войны имел престиж и власть, но и его, как губкой, стерло из народного сознания, как только царскосельские власти разжаловали его как Верховного Главнокомандующего.

С остальными великими князьями, а их у нас всегда было множество, никто не считался. В либеральных кругах, правда, выделяли Николая Михайловича как автора исторических монографий и молодого красавца Дмитрия Павловича как «неглупого». Остальные великие князья дальше будуаров и уборных балерин и танцовщиц никуда не заглядывали и проводили время среди собутыльников, разнослойных прихлебателей и поклонников отечественной хореографии.

Андрей Владимирович, пока он проходил свой курс в Военно-юридической академии, интересовался уголовными процессами. Он присутствовал и на процессе Гершуни, и на процессе Сазонова. По поводу этих процессов мне, при случайной с ним встрече, пришлось перекинуться несколькими словами, так как он интересовался знать, имеются ли в печати эти мои речи, которые он прослушал. Помню его характерную и чуть ли не единственную фразу, которою он обмолвился по поводу подсудимых.

– Знаете ли, когда читаешь о процессе и слушаешь его, получается совсем другое… Вот эти Ваши два революционера, их начинаешь понимать… Когда Вы говорили в их защиту, я понимал, что это не злодеи, а подневольные служители охватившей их идеи…

Тирада, несмотря на ее отрывочную туманность, свидетельствовала, во всяком случае, о проблесках вдумчивости.

Знавшие его ближе утверждали, что он подает надежды не быть похожим на остальных великих князей. Но, по примеру всех царственных Романовых, женское влияние всецело овладело и этим, подававшим некоторые надежды молодым человеком, и он ничем не проявил себя.

С другим великим князем, именно Николаем Михайловичем, мне случайно выпала более продолжительная беседа. Однажды, живя летом в Царском Селе, я ехал по железной дороге с поездом, где ехало не много народа. В отделении первого класса я был один. Вошел какой-то свитский генерал, я принял его за генерала Безобразова, с которым лично знаком не был. Генерал сел прямо против меня, спросил, можно ли открыть окно, я, разумеется, согласился. С этого началась наша беседа, не прекращавшаяся затем вплоть до Петрограда.

Из слов генерала я понял, что он знает, с кем, в моем лице, имеет дело. Между прочим, он спросил меня: почему я не в Государственной думе, причем весьма лестно оттенил, насколько он считал бы полезным, мое участие в политической жизни.

Я возразил, что в такую переходную минуту государственного режима я был бы там лишним. Моим моральным принципам претят бесцельно мутить и без того взбаламученную общественную совесть. Для правильной же парламентской плодотворной работы, или хотя бы совещательной с монархом, время, по-видимому, не настало и не скоро еще настанет. Притом же я не партийный человек, ни к одной из существующих политических партий я бы, по совести, не мог пристать; в качестве же «дикого» был бы слишком бесплодно одинок, в той партийной сумятице и в том вихре заведомо несбыточных обещаний, которыми щеголяет каждая партия, мутя народное сознание. В идее я даже скорее поклонник самодержавия. Царь сам должен идти впереди всех действительно назревших нужд народных. На месте царя я бы немедленно дал аграрную широкую реформу, автономию окраин; урегулирование рабочего и еврейского вопросов, я бы выхватил из рук не только наших политиканов, но и самих революционеров, и народ боготворил бы царя.

На это генерал живо мне возразил: «Да, но для такого смелого шага нужен был бы Петр Великий, только при его энергии нечто подобное могло бы осуществиться. Ну, а у нас же ведь не Петр Великий!..»

Последние, как мне показалось, иронически недоговоренные слова меня покоробили своею откровенностью в устах свитского генерала. Я пристально посмотрел на него. Он продолжал: «Цари низведены теперь на положение статистов, они призваны царствовать, но не управлять…»

Я согласился с ним, что современное положение царей незавидно.

Несколько минут спустя, когда мы заговорили о минувшей Японской войне, я спросил его:

– Вы, генерал, участвовали в этой войне?

Он быстро пожал плечами и, усмехнувшись, живо ответил:

– Да нет же! Нас Куропаткин к себе решил не допускать. Великие князья ему мешали…

Тут только я сообразил, что я дал маху, приняв великого князя Николая Михайловича за генерала Безобразова, с которым он имел лишь отдаленное сходство.

Я извинился, стал называть моего собеседника Высочеством, а он весело рассмеялся и сказал: «Хорошо, что мы договорились, а то бы Вы считали генерала Безобразова чуть ли не революционером, а он отличный служака и бравый генерал!..»

Выйдя из вагона, он по-приятельски пожал мне руку и почти бегом пустился к выходу, чтобы захватить извозчика.

Исторические литературные опыты великого князя мне были известны; незадолго до «Великой революции» он выпустил свой труд о Павле I и в рассказе о его убийстве весьма недвусмысленно давал понять прикосновенность к нему своего «благословенного» предка.

Внешний радикализм Николая Михайловича выражался в его общении с первым встречным из либерально окрашенных и еще в том, что он был небрежен в туалете и ездил исключительно на извозчиках. Вера в царственную особенность своей крови им, очевидно, была уже потеряна.

При том количестве великих князей, которое имелось налицо, они могли бы быть в трудные минуты верным оплотом Государя, но им было не до помыслов о своей государственной миссии.

Даже в среде своих, близких, несчастнейший из смертных царь Николай II был беспомощно одинок, весь во власти гнездившегося вокруг него своекорыстия, обмана и измены.

«Бывший наследник» Михаил Александрович, женатый на простой смертной, был иного склада, но он чуждался политики и был всецело предан семейной добродетели.

В ту минуту, когда я пишу эти строки, я уже знаю, какою мученическою смертью погиб не только царь, но на глазах его и вся его семья. Через какие унижения, ужасы и муки прошел «самодержавный» монарх.

На веки несмываемый для России позор… Нервная дрожь колотит меня в эту минуту, когда я вспоминаю, что я тоже «русский»…

Когда Николай II после отречения был тотчас же грубо арестован, я думал, что состоится, по крайней мере, суд над ним. Керенскому, который на первых порах намекал на это, я тогда же сказал: «Я буду его защитником». И из всех моих защит не было бы более сильной, искренней и убежденной…

Казнь Людовика XVI – ничто, по сравнению с тем зверством, которым доконали несчастного.

Виновны ли одни те звери, которым под конец досталась эта царственная добыча? Нет! – Родзянко, Гучкова, кн. Львова и в первую голову, конечно, Керенского я считаю его истинными мучителями и палачами. Раньше всего и прежде всего, раз он уступил им свою власть, они, рискуя не только своею, «революционною популярностью», но самою жизнью своею, обязаны были спасти его с семьею, остававшейся для него единственным сокровищем от всего царства Российского.