Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

В доброй мере мы этим обязаны самому царизму в том его виде, как его использовали приближенные к престолу.

Все, что было революционного в зародыше в России, революционизировалось ими, по тупому неразумению до конца, до высшего напряжения, причем для широких народных кругов лишь в таинственном дымчатом ореоле выделялись случайно отдельные фигуры каких-то легендарных мучеников, жертвующих жизнью и свободой «за народ».

Не будь тупой цензуры и упрямого запрета, в народное сознание теперь не влилось бы революционное движение как нечто, упавшее к нам с неба, нечто неведомое и потому обаятельное уже самой новизной своей. Разве до революции широкие круги разбирались во всех этих социал-революционерах, террористах, социал-демократах, трудовиках, меньшевиках и большевиках?!

От них правительство отделывалось без разбора, только виселицей, ссылками, каторгой, тюрьмами и официально диктуемым молчанием в печати.

А следовало поступать как раз наоборот.

Из цикла фрондирующих, либеральствующих, сколько-нибудь выдающихся общественных сил правительство должно было вбирать в себя систематически все самое энергичное, жизнеспособное. Сколько ушедших из революции оказалось бы тогда! И сколько развенчанных заблаговременно имен, воссиявших на революционном горизонте, не привиделось бы ошеломленному народу ни богатырями, ни спасителями отечества!

Ведь надо же правду сказать: сколько жалкого ничтожества рядило наше правительство в тогу мучеников и будущих вестников свободы. Вместо того чтобы отделываться от комариной стаи хлопушками, оно замахивалось на нее не иначе, как дубиной, превращая ее в нечто, заранее обаятельно-грозное.

А много ли действительно обаятельного и грозного проявили наши, заранее к этому готовившиеся «политические деятели», это показала нам «великая революция» на первых же порах.

Грозным оказался, в конце концов, один большевизм, вобравший в себя все бессознательное, взбаламученное разочарованием в силе и престиже царской власти. Не будь этой психологической черты в успехе большевизма, одними теоретическими своими построениями он не завоевал бы себе много адептов в России.

Но схема «Чем хуже, тем лучше!»! всегда одуряющей отравой, любовно льнула к русской душе в минуты отчаяния и беспомощной растерянности.

Что же вызвало и это отчаяние, и эту растерянность? Откуда кровавая дисциплина власти у большевиков? Откуда их сила двигать свои полчища тогда, когда их не могли сдвинуть с места никакие потуги первых деятелей революции? Откуда явное бессилие революции в том виде, как она всегда снилась русской интеллигенции и как она планировалась осуществиться?

Ответ ясен: потому, что она была не только не нужна, но вредна и в высшей степени опасна для Pocсии в ту минуту, когда разыгралась.

Она явилась сочетанием внешних вражеских усилий и слепорожденного самомнения нашей интеллигенции. Большевизм со всеми своими бурными излишествами – логический вывод из нее и жестокий, кровавый урок истории.

Pocсии предстоит долгий, тернистый путь нового строительства. Но отпевать и хоронить ее рано. Жестоко ошибается тот, кто уже злорадно теперь именует ее «бывшей»… Она еще «будет»!

Но пока еще руки у нее связаны… Кто их развяжет и даст ей очнуться от только что пережитого кровавого угара, тот явится истинным народным героем.

Да сбудется!