Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Затеянный поверенным балерины Кшесинской, присяжным поверенным В. С. Хесиным гражданский процесс о восстановлении нарушенного владения ее особняком дал довод к публичной пропаганде в самом зале мирового судьи идей беззакония и правовой анархии.

Со стороны захватчиков выступило двое: присяжный поверенный М. Ю. Козловский и помощник присяжного поверенного Богатьев. Их речи были явным вызовом самой идее правосудия.

Первый, ловкий и талантливый эрудит, софистическим туманом окутал свою, явно большевистскую пропаганду; второй более робко и осторожно подпевал ему.

По заявлению Хесина, Совет присяжных поверенных возбудил о них дисциплинарное производство. Они оба аккуратно являлись в заседания Совета, и Козловский ловко изворачивался во время допроса свидетелей и в своих личных объяснениях. Дело не получило, до моего отъезда в Норвегию и Данию, своего окончательного разрешения, так как предстояло еще, по ссылке сторон, допросить свидетелей, в том числе мирового судью.

Несколько ранее этого процесса, в одном из сословных общих собраний, мне в качестве председателя Совета пришлось высказаться по поводу большевистской пропаганды, силившейся овладеть все еще неспокойным, революционным настроением адвокатской молодежи.

Момент был характерен: только что принятый в сословие стажер решил низвергнуть присяжную адвокатуру в пучину небытия.

Общее собрание, о котором идет речь, было созвано для разрешения вопроса «о совместительстве». Многие адвокаты устремились на различные государственные должности, считая такое их «сотрудничество» Временному правительству временным, и желали сохранить свое адвокатское звание. Другие заявляли против этого энергичный протест, и я, чтобы положить конец бессистемному произволу, внес вопрос о пределах совместительства на разрешение общего собрания присяжных поверенных. В это собрание, без права решающего голоса, были допущены и помощники присяжных поверенных.

Собрание было очень людное и проходило при повышенно возбужденном настроении. Юристы не могли не чувствовать, что почва закона, не говоря уже дисциплины и порядка, начинает уходить из-под ног благодаря бездействию и бессилию власти. Правительство, выбросившее из своей среды, в угоду Ленину и К°, наиболее надежных своих представителей, доминировалось теперь на все готовыми авантюристами и интриганами вроде Чернова, Некрасова и им подобных. Чувствовалось отчетливо, что момент близок для вооруженной анархии, если будет упущен и последний момент для обуздания вполне безнаказанной большевистской пропаганды.

Молодой стажер появился не один, его сопровождала группа его соумышленников. Вырвался он со своею страстною и запальчивою речью неожиданно стремительно. Пробовали ему шикать и заставить замолчать. Но я настоял на сохранении порядка и дал ему договорить до конца при абсолютной, хотя и через силу сдерживаемой, тишине собрания.

Я рад был случаю разобраться публично в его искрометных, бравурных призывах к спасительному большевизму, который надвигался уже отовсюду и не получал ниоткуда отпора.

Речь моя, по постановлению общего собрания присяжных поверенных, была отпечатана и разослана всем советам других судебных округов. Раздавалась она также и молодым стажерам при их приеме. В одной из столичных газет она появилась вскоре целиком, в других были приведены выдержки из нее.

Множество сочувственных и благодарственных писем, которые я получил при появлении этой речи в печати, было показателем тревожных переживаний среди общей мути опьянелого, до потери рассудка, настроения улицы.

Речь эта не прошла не отмеченною и зоркими цензорами от большевизма. Дня через два, после того как она была оглашена в печати, бывший сенатор Кривцов, которого я вполне мирно сменил в должности председателя комиссии, участливо сообщил мне по телефону:

– Николай Платонович, считаю долгом вас предупредить. Кто предупрежден, тот отчасти уже огражден… ваша прекрасная речь, которую я читал с наслаждением, угрожает вам неприятностями… Моя прислуга бегает на все митинги и дежурит по часам в очередях и мясных, и булочных. Сейчас она принесла новость: большевики пускают директивы разгромить ваш дом за публичное выступление против большевизма. Примите меры!..

Но какие меры можно было тогда принимать. Я только по ночам, возможно, позднее караулил, чтобы в случае нападения успеть вовремя поднять жену и детей и выпроводить их в безопасное место.

Неподалеку от нас проживал наш большой давний друг, персидский посланник Исаак-Хан. К нему в посольство, «сесть в бест», т. е. укрыться, и могла бы моя семья.

Нападения, однако, в ближайшие дни и даже в течение двух недель не последовало.

Наша прислуга «Марина», ставшая окончательно большевичкой и от которой до отъезда нашего невозможно было бы отделаться, однажды таинственно сказала мне:

– Что вы не едете за границу?.. В газетах было давно пропечатано, что вас посылают к нашим военнопленным… Ехали бы, что ли!..

Был момент, когда «бескровная» (Sic!) революция, казалось, смела все преграды, открыла все пути ко благу страны, но – увы! – она не сделала зрячими тех, кого вскинула на вершину революционной волны. Они оказались слепорожденными.

– Ах, как дышится легко! – восклицали восторженно на первых порах женские интеллигентные уста в предвкушении политического и всякого иного равноправия, те самые уста, которые сейчас искривлены трагическими складками при зрелище мрущих от голода детей и расстреливаемых отцов, мужей и братьев.

Мне и тогда не дышалось легко.

С первых же дней революции и после феерического отречения я не предавался иллюзиям. Я ясно видел, что это, в сущности, даже не революция, идущая, как неудержимый поток, из глубины народной совести, а только беспорядочная свалка между представителями старой, позорно капитулировавшей власти и случайными захватчиками ее.

Кульминационный пункт давних счетов между царским правительством и апологетами революции. Свалка двух довольно поверхностных, хотя и бурных течений. Борьба за власть, и только за власть, двух почти равносильно, беспочвенных элементов: одного – изжившего, другого – нежизнеспособного.

Заполнявшая Петроград и его окрестности войсковая недисциплинированная масса была элементом, готовым к восприятию каких угодно директив, лишь бы ее не заставляли идти на фронт, в окопы, а распустили по домам. Парадирование войсковых частей перед Государственной думой весьма скоро превратилось в простую забаву и даровое развлечение, а не серьезное преклонение перед престижем новой, как все на первых порах рассчитывали, «думской власти».