Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

И с царицей Коцебу однажды попробовал заговорить на ту же щекотливую тему, он предложил ей: «Ваше Величество, Вы написали бы королеве английской, чтобы она позаботилась о Вас и о детях Ваших».

Александра Федоровна вся встрепенулась, окинула его быстрым взглядом и сказала: «Мне не к кому обращаться с мольбами после всего пережитого нами, кроме Господа Бога. Английской королеве мне не о чем писать…»

Как я уже сказал, Коцебу, подозреваемый в слишком большом мирволении царственным пленникам, вскоре был сменен. На его место Керенским был назначен Коровиченко, бывший военный юрист, потом присяжный поверенный, во время войны призванный на военную службу. Я знал его довольно близко. Это был симпатичный и мягкий человек, впоследствии растерзанный большевиками в Казани, где он занял ответственный военный пост.

Когда я попенял Керенскому за то, что он удалил от царской семьи Коцебу, который благодаря своей воспитанности был здесь на месте, он мне сказал: «Ему перестали доверять, подозревали, что он допускал сношения царя с внешним миром. Коровиченко вне подозрений, но он человек мягкий и деликатный, ненужных стеснений он не допустит».

Позднее, когда и Коровиченко кем-то заменили, Керенский как-то, посмеиваясь, обмолвился: «Беда мне с этим Николаем II, он всех очаровывает. Коровиченко прямо-таки в него влюбился. Пришлось убрать. А на этом многие играют: требуют непременно отправить его в Петропавловскую…»

Я резко заметил: «Это была бы гнусность…» Керенский не возразил, и я тут же спросил его: «Отчего Временное правительство не препроводит немедленно его с семьей за границу, чтобы раз навсегда оградить его от унизительных мытарств?» Керенский не сразу мне ответил. Помолчав, он как-то нехотя процедил: «Это очень сложно, сложнее, нежели вы думаете…»

Когда Временное правительство после значительных колебаний установило своим декретом отмену «навсегда» смертной казни, я искренно желал, чтобы отрекшегося царя предали суду. Его защита могла бы вскрыть в его лице психологический феномен, перед которым рушилось бы всякое обвинение… А вместе с тем какое правдивое освещение мог бы получить переживаемый исторический момент! Нерешительность государя именно в нужные моменты и наряду с этим упрямая стойкость точно околдованного чьей-то волей человека были его характерными чертами. Будь царица при нем в момент eгo отречения, отречения бы не последовало. И кто знает, не было ли бы это лучше и для него, и для России. Его, вероятно, убили бы тогда же, и он пал бы жертвою в сознании геройски исполненного долга. Но престиж царя в народном сознании остался бы неприкосновенным. Для огромной части населения России феерически быстрое отречение царя, с последующим третированием его как последнего узника, было сокрушительным ударом по самому царизму.

Вся дальнейшая, глубоко печальная участь царя и семьи его, которою он дорожил превыше всего, возвышает его в моих глазах как человека почти до недосягаемой высоты. Сколько смирения и терпеливой кротости, доходящих до аскетического самобичевания!

В каком виде воскреснет когда-нибудь его образ в народном сознании, трудно сказать. На могилу Павла I до сих пор несут свои мольбы о затаенных нуждах простые люди и чтут его как «царя-мученика». Мученика, может быть, даже святого признают и в Николае II. В русской душе ореол мученичества есть уже ореол святости.

Но станут ли в нем искать царя?.. И не навсегда ли упала на землю и по ветру покатилась по «святой Руси» искони «тяжелая шапка Мономаха»?..

Люди, не хотевшие забыть о России, примирившись с фактом свершившимся, готовы были всеми силами поддерживать Временное правительство с одной лишь оговоркой: «Революция для России, а не Россия для революции»…

Поддержку Керенскому в этом направлении оказали бы, да и оказывали, все широкие общественные круги. Когда он уже в качестве военного министра и главнокомандующего проявлял на фронте много энергии и настойчивости для возбуждения энтузиазма в войске, все честные люди были на его стороне и готовы были верить, что может быть еще спасена Россия.

Но одного истерического словоизвержения как на фронте, так и в Петрограде, куда еще были устремлены все взоры России, было слишком мало, особенно когда наряду с этим гораздо более жгучее, насыщенное кровожадными инстинктами красноречие заливало уже все взбаламученные души бродячего российского воинства. Трагикомическое сопоставление напрашивалось само собой, когда приходилось побывать на «народных митингах», организуемых компанией Ленина, и затем перенестись в театральную залу, где почти ежедневно устраивались «концерты-митинги», при участии нередко самого Керенского, его сподвижниками.

Там (у пролетариев) все было классически ясно и просто: «Надо только объединиться и двинуться на потоп и разорение Pocсии, ибо она еще во власти буржуев, в отношении которых «штык в живот» – единственный своевременный аргумент. Только покончив со своекорыстною буржуазиею, объединенные пролетарские элементы воссоздадут мир на новых началах всеобщего коммунистического равенства и братства. Пока же задача «товарищей» – только расчистить место от обломков старых пережитков. Стань сверхчеловеком: имущих грабь, упорствующих убивай беспощадно. Долой предрассудки морали и религии, которыми буржуазия опутывала народ, чтобы держать его в рабстве!»

Изо дня в день все та же отрава, все та же прививка бешенства брошенной на произвол судьбы массы, утратившей с низложением царя всякую идею о государственной дисциплине. Большевистская пропаганда, параллельно с анархической, работала вовсю. Особняк балерины Кшесинской, дача Дурново и еще кое-где целые усадьбы по окраинам были к услугам и в бесконтрольном распоряжении носителей самых черных замыслов. От времени до времени оттуда направлялись по людным улицам Петрограда «мирные» демонстрации вооруженного сброда. Надо было видеть эти лица, с тупым, звериным выражением, чтобы понять, что их в виде «пробы» выпускают для устрашения обывателя, с уверенностью безнаказанности для вывешивания таких плакатов, как «смерть буржуям», «долой капиталистов, попов, офицеров» и. т. п.

Гуманные власти не решались им препятствовать, находя, что это лишь «выражение мнений», которые в свободной стране должны быть свободны. Любопытно было бы видеть, что бы сказали те же «гуманные» власти, если бы по Невскому проспекту двинулась процессия с пением «Боже, царя храни»? Или это была бы контрреволюция?..

Таким образом, большевистская пропаганда велась совершенно открыто, и никто не находил это явлением антигосударственного характера, при котором переход от слова к делу вполне естествен. То же творилось и в Царском Селе, и в ближайших к Петрограду местностях.