Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Она посмотрела на меня большими глазами, но тут же, как бы сообразив, что это с моей стороны только «светский прием», протягивая мне руку, сказала:

– Пожалуйста!..

Ровно в час, на другой день, я входил в столовую министерской квартиры, где шел шумный говор и где все уже сидели за длинным обеденным столом.

Место подле хозяйки, сидевшей на ближайшем от двери крае стола, прямо против мужа, было оставлено для меня.

– Я опоздал?..

– Нет, нет! – воскликнул Керенский. – Мы по-походному, собрались и сели, так удобнее говорить… Теперь все налицо, можно подавать…

Я поздоровался только с хозяйкой, с «бабушкой», сидевшей справа от нее, и с Керенским, и сделал затем общий поклон.

Человек двадцать, а то и более, сидело за столом, не считая еще двух сыновей Керенского, которые накануне катали шары в бильярдной и указали мне, где я найду «бабушку». Я перекинулся с ними приветствием.

Ориентироваться в том, в какой я очутился компании и кто именно все эти, мною дотоле не виденные лица, было нелегко. Все говорили разом, и расслышать, что говорил каждый из них, не представлялось возможности. По их внешнему виду также мудрено было ориентироваться: очень разношерстными они мне показались, хотя общая печать возбуждения и нервности была присуща им всем. Костюмы также не говорили ничего определенного, так они были разнообразны и случайны. Двое-трое были в военно-походной форме, некоторые в рабочих тужурках наподобие той, в которой теперь всюду появлялся Керенский, но были и обыкновенные пиджаки и даже один черный сюртук, при белом галстуке, сидевший очень мешковато на пожилом сухощавом господине.

Не вступая в общий разговор или, скорее, в перекрикивания присутствующих, так как это было бы совершенно невозможно, я ограничился беседой с хозяйкой и «бабушкой», подле которых чувствовал себя более уютно.

Только с их слов я понял, что большинство присутствующих «политические», частью только что возвращенные из ссылки, частью вернувшиеся из-за границы, откуда въезд в Россию был для них раньше небезопасен.

Блюда вполне скромного завтрака подавались довольно нескладно, двумя министерскими курьерами (теперь «товарищами»), одетыми в летние коломянковые тужурки. Вина на столе не было, но были квас и вода.

Пухлые салфетки и вся сервировка напоминали буфет второстепенной железнодорожной станции, да и сами завтракавшие за одним столом люди казались сборищем куда-то спешащих пассажиров, случайно очутившихся за общей буфетной трапезой.

После завтрака Керенский мне кое-кого представил.

– Вот прапорщик Козьмин, прямо с каторги! Его мы назначим помощником начальника Петроградского гарнизона. Либо его убьют солдаты, либо он их сломит и заставит идти на фронт, – сказал он полушутя-полусерьезно, пока я здоровался с сухощавым, с темным лицом, в военной форме не совсем молодым прапорщиком.

Познакомил он меня и с господином, показавшимся мне суетливо-возбужденным, с шевелюрой и бородой, немало, по-видимому, страдавших от его легкой возбуждаемости, так как он часто хватался за голову и теребил свою бороду.

– Чернов!

Стыжусь сознаться, но в то время это имя мне еще ровно ничего не сказало. В последнее время я мало знал состав наших революционных знаменитостей.

С Черновым мы прошлись несколько раз по зале, где все разбились на группы. О чем была наша беседа, не вспоминаю, да она как-то все обрывалась… Его бегающие по сторонам глаза и нервные беспокойные движения мало располагали к откровенности. Казалось, что его голова уже упорно чем-то занята и что весь он во власти какого-то нетерпеливого ожидания.

По временам он как будто самодовольно потирал руки, на лице его, довольно подвижном и выразительном, распускалось при этом что-то вроде затаенной торжествующей усмешки, как будто он мысленно говорил: «Вот, вот, я здесь, я здесь!.. Мы все это узнаем, все устроим, мы тут, мы недаром тут!»

Я пробовал заинтересовать его моими сообщениями относительно кронштадтских зверств и относительно нежелательных эксцессов революции, но его, по-видимому, все это мало интересовало, и он никак на мои сообщения не реагировал. Какая-то своя доминирующая его мозг идея не давала ему покоя…

Когда к нам подошел Керенский, мне не показалось, чтобы они были дружны или очень близки. Чернов, заложив руки глубоко в карманы своих брюк, также загадочно-рассеянно слушал его, как раньше вел беседу со мною.

Я спросил Керенского, когда же мы поговорим о кронштадтских пленниках. Но он уже куда-то спешил и почти на ходу сказал мне:

– Да, да, я об этом подумал и скоро, очень скоро сообщу вам свой план… Простите, надо ехать… Автомобиль уже ждет.

Все стали расходиться.

Я прошел внутренним коридором в помещение министерства юстиции, где в одном из больших кабинетов должна была сейчас заседать комиссия по пересмотру и обновлению устава уголовного судопроизводства, членом которой состоял и я. Ораторский турнир был уже в полном разгаре. Вновь испеченный сенатор Оскар Грузенберг нервно и желчно что-то доказывал, а профессор (тоже возведенный в сенаторы) Чубинский сладкопевно, елейно-тягуче ему возражал. Председательствующий Зарудный возражал им обоим и предлагал свою собственную «конструкцию защиты на предварительном следствии».

Все высказывались по этому вопросу, не зная, как лучше оградить «права обвиняемого», а во мне в это время все горело внутри. Хотелось бросить всем этим застольным юристам жестокое слово негодования по поводу бесплодной траты времени, сил и слов… бесконечного количества слов. Обдумывать мельчайшие оттенки и тонкости спасительных благопожеланий, когда кругом царят явное бесправие и грубейшее нарушение самых примитивных основ правосудия!

Жалким фарисейством, постыдным самообманом показалось мне собственное мое участие во всех этих бесплодных комиссиях, и когда поднялся еще профессор Люблинский, чтобы «сказать и свое слово», я шумно отодвинулся от стола и поспешно ретировался.

Ведь потом будет еще красноречиво говорить А. Ф. Кони, а там и только что прибывший из своей «чрезвычайки» Н. К. Муравьев не утерпит, и будущий обвинитель четы Сухомлиновых обер-прокурор Носович, и, пожалуй, «прибудет» еще со своими директивами сам «сенатор Соколов»…

А после не утерпят и станут возражать и Грузенберг, и Чубинский, и Люблинский, и в заключение товарищ министра Зарудный не упустит случая «кратко резюмировать», т. е. пространно перефразировать все сказанное… А сказано-то, сказано!.. Если бы собрать всю эту энергию слов, казалось бы, гору можно сдвинуть…

Между тем кто-то кого-то расстреливал в Шувалове; где-то пьяные солдаты проткнули штыком мирно возвращавшегося домой присяжного поверенного; кого-то бросили живым в прорубь, и он утонул… Убийства то здесь, то там совершались ежедневно, и при свете дня, и в ночную пору, и уже никого не удивляли, оставаясь безнаказанными. Всякий преступник мог легко укрыться в любом «анархическом» убежище, особенно надежно на даче Дурново, приобретшей славу совершенно неприступной крепости.