Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Пришлось мне проникнуть и в кабинет председателя Временного правительства, министра внутренних дел князя Львова. Очаровательное впечатление производила его личность, и вместе с тем тревожные опасения, что он не на своем месте, проникали в сознание.

Самое помещение на площади Александринского театра казалось уютной барской стариной со своими аккуратно расставленными, пузатыми креслами, диванами и стульями. Оставаясь в нем, не хотелось верить, что за его стенами все уже беспорядочно, взбаламучено, заплевано и безнадежно растерзано.

Сам князь Львов на своем посту отнюдь не имел вида ликующего представителя нового, победного режима. Какая-то сосредоточенно-покорная грусть, казалось, проникала уже во все его существо. Движения и слова его были медленны и как-то застенчиво-сдержанны, точно их каждую секунду кто-нибудь намеревался грубо прервать.

Когда зашла речь о Керенском, я высказал откровенно о нем свое мнение. Князь на это задумчиво промолвил:

– Вы хорошо его знаете, ведь он из вашего адвокатского круга… Вы верно судите: он был на месте, со своим истерическим пафосом, только пока нужно было разрушать. Теперь задача куда труднее… Одного истерического пафоса надолго не хватит. Теперь и без того кругом истерика, ее врачевать надо, а не разжигать!..

Когда, уехав временно летом 1917 г. в скандинавские страны для опроса наших интернированных здесь военнопленных относительно их пребывания в германском плену, я был уже в Копенгагене и прочел известие о выходе князя Львова из состава Временного правительства и о том, что заместителем его в должности председателя является не кто иной, как тот же Керенский, я почувствовал, как луч надежды на скорое восстановление России окончательно погас.

Настоящей, необузданной «истерики» теперь ничто не могло помешать разыграться вовсю.

Всевозможные комиссии заседали вовсю, и утром, и вечером. По министерству юстиции, кроме Чрезвычайной следственной (муравьевской), я принимал участие почти во всех.

Н. К. Муравьев, прилетев из Москвы, создал невероятно громоздкую и сложную по своей организации и составу комиссию. Кого он только в нее не привлек! Многие безработные по случаю истребления пожаром судебных делопроизводств адвокаты, товарищи прокуроров и следователи нашли в ней свой приют с повышенным содержанием.

Арестовывали направо и налево. Петропавловская крепость вмещала в себя всех бывших министров, сановников, генералов и выдающихся, так или иначе, личностей. Из женщин здесь были Вырубова и жена бывшего военного министра Сухомлинова. Здесь же содержался одно время заслуженный боевой генерал Н. И. Иванов, недавний галицийский герой, повинный лишь в своей преданности царю.

Остальные тюрьмы и помещения были до насыщения полны чинами полиции, городовыми и всяким служилым людом, не изменившим присяге до отречения царя. Ко мне немедленно потянулись скорбные фигуры матерей, жен и сестер арестованных, ища содействия и защиты.

Относительно менее заметных слуг царского правительства мне удавалось сделать многое.

Разбираться во всей этой массе арестованных было предоставлено особому комитету под председательством незлобивого присяжного поверенного М. Л. Гольдштейна. Он делал все, от него зависящее, для освобождения невинных и облегчения участи привлеченных к следствию. Я ежедневно переговаривался с ним по телефону, он понимал меня с полуслова, и в тот же день я узнавал о результатах моего к нему обращения.

В бывших полицейских участках заседали теперь в качестве временных комиссаров все больше молодые присяжные поверенные и их помощники.

Однажды я был крайне изумлен таким пассажем: звонок по телефону из окраинного полицейского участка, и чей-то голос, называющий меня по имени и отчеству:

– Николай Платонович, можно освободить некоего Г., задержанного у трамвая по доносу его бывшего повара, которого он прогнал за пьянство? Повар утверждает, что он «шпион», а Г. ссылается на вас, что вы его знаете.

Я ответил на это сообщение рассказом всего, что мне было известно о личности Г., и высказал мнение, что подозревать его в шпионстве не имеется оснований.

На следующий день моя жена получила от Г. роскошный букет цветов, а я – визитную карточку с сакраментальной пометкой: «Рour remercier».

С теми, кого уже успели засадить в Петропавловскую крепость, дело обстояло гораздо хуже. У меня перебывали, в числе других, супруги Танеевы, родители Вырубовой, которую извлекли прямо из Царскосельского дворца и отправили в крепость.

Г-жа Танеева, особа симпатичная и в высшей степени правдивая, глубоко страдала от унизительных притеснений, которые ее дочь претерпевала от караула крепости. В одно из своих последующих посещений она сообщила мне, что один из караульных заправил уже выманил у нее несколько тысяч рублей под предлогом облегчения режима содержания ее дочери. Он звонил ей по телефону и назначал сумму и место свидания в каком-нибудь саду или сквере. Он перебрал у нее, таким образом, уже более десяти тысяч рублей, но для г-жи Вырубовой от этого не последовало ни малейшего облегчения.

При этом г-жа Танеева умоляла «пока» никому не сообщать об этом, так как опасалась, что если «поднять историю» – ее дочери будет еще хуже.

В это время Переверзев был уже министром юстиции, а должность прокурора петроградской Судебной палаты занял харьковский присяжный поверенный Н. С. Каринский, симпатичный и толковый человек.

Я объяснился с последним, оговорив все опасения г-жи Танеевой.

Каринский мне сказал:

– К сожалению, ее опасения вполне основательны. Не знаю, как это повелось, но я застал такую картину: караул крепости самовольничает. Он считает себя призванным не только охранять заключенных, но и контролировать распоряжения следственных властей под предлогом опасения контрреволюции. Ваше сообщение я приму к сведению, но к этому надо подойти очень осторожно. Как только удастся сменить караульный состав, я тотчас же возбужу уголовное дело по поводу этого вымогательства и остальных. Это будете отличным козырем в моих руках. Вы переговорили бы также с председателем Чрезвычайной следственной комиссии Н. Е. Муравьевым.

Маленькая бытовая подробность. Объяснялся я с Каринским в его служебном кабинете прокурора Судебной палаты, на Фонтанке, в здании бывшего департамента полиции, куда после пожара на Литейной перекочевали судебные установления.

Когда деловой наш разговор был закончен, Каринский мне сказал:

– Николай Платонович, можно Вас познакомить с моей женой?.. Она большая ваша поклонница… Вчера только приехала ко мне из Харькова.

Я, само собою разумеется, выразил готовность и полагал, что нам придется проехать к нему на квартиру. Но он тут же распахнул дверь в соседнюю комнату, которая оказалась не его канцелярией, как я ожидал, а спальной и вместе с тем дамским будуаром, довольно изящно гарнированным.