Николай Карабчевский - Дело о гибели Российской империи [litres]

Двуспальная кровать была покрыта по розовому кружевным покрывалом, и в углу дамский туалет, в таких же кружевах, блестел всеми флаконами духов и туалетных принадлежностей. Молодая, сухощавая, довольно элегантная блондинка, в изящном утреннем капоте, с ондюлированной прической на голове, встретила радушно нас. Заметив мое изумление, при виде стольких дамских аксессуаров в «казенном» месте, она поспешила мне объяснить:

– Бедный Коля теперь так занят, его рвут на части… Если бы я не основалась здесь, мы бы вовсе не виделись. Так, не правда ли, удобнее?! Гостиницы у вас в Петрограде переполнены и, надо сказать, довольно плохие, хуже нашего гранд-отеля… знаете, Проспера в Харькове…

Визит мой был короток, так как я спешил.

С Муравьевым я виделся почти ежедневно, так как он посещал разные законодательные комиссии, в которых принимал yчaстие и я, и председательствовал в нашей «адвокатской» комиссии, которая собиралась у меня.

Когда я поближе узнал его, раньше зная его только по московской репутации неугомонного в сословных вопросах инициатора, пришлось значительно разочароваться относительно деятельности его как председателя Чрезвычайной следственной комиссии. Отзывы были единогласны: крайняя бестолковость при очень сложно затеянной организации комиссии и беспредельности ее программы.

Люди томились в заключении, а до предъявления им формальных обвинений было еще очень далеко. Только следствие о Сухомлинове считалось «готовым», но это было создание штюрмеровского периода, когда Штюрмер решил, что в качестве бывшего военного министра можно пожертвовать Сухомлиновым как козлом отпущения общественному мнению и этим обосновать, быть может, неотвратимость даже сепаратного мира.

Работы адвокатской комиссии особенно горячо принимал к сердцу Муравьев. Он мечтал об организации всероссийского сословия адвокатов, без разделения по округам, и хотел, не ожидая созыва Учредительного собрания, провести это путем декрета Временного правительства, чтобы в первую голову иметь готовую хартию адвокатских вольностей.

Я в этом последнем ему не сочувствовал, находя, что имеются общегосударственные нужды, более неотложные.

Но он очень мудрил с этим проектом, разбрасываясь в мелочах и подробностях, невольно тормозил работу комиссии сложной схемой своих пространных ораторских выступлений по поводу положений, до очевидности простых и ясных.

Ближе присмотревшись к тому, как неутомимо, взбудораженно всегда работал его мозг, у меня создалось впечатление, что под неизбежным костяным черепом мозг его заключен еще в какую-то потайную, узловатую сетку, которая раздражает и давит его. Простая и краткая логическая концепция никак не давалась ему. Мысль его всегда работала неожиданными скачками, зигзагами и обходами, как бы заранее отвергая математически предрассудок, что ближайшее расстояние между двумя точками есть прямая линия.

По поводу жалоб лиц, близких к заключенным в Петропавловской крепости, я имел неоднократные с ним переговоры. Жены почти всех заключенных перебывали у меня, прося защиты, причем справедливо жаловались на то, что их мужей держат уже месяцы без допроса и без предъявления им каких-либо обвинений. Все указывали при этом на крайне дурное во всех отношениях содержание в крепости, на грубость и своеволие караульной команды.

Муравьев соглашался со мной, что это очень печально, но оправдывался ссылками на то, что еще не вполне выработана самая программа следственных задач и приемов комиссии.

– Вы понимаете, – пояснял он мне, – наша работа должна быть работой, так сказать, исторической… Я бы сказал даже: мы должны написать всю историю прежнего режима, чтобы безошибочно выяснить ответственность отдельных лиц.

– Прекрасно, – возразил я, – а живые люди не в счет, подождут, пока вы напишете историю…

H. К. Муравьев, который всегда симпатично и дружески относился ко мне, и тут не изменил себе.

Он участливо спросил меня:

– А как бы вы считали правильным?

– Объявить немедленно общую амнистию для всех повинных лишь в том, что они старого режима и не спешили изменить присяге. И немедленно судить тех, кто действительно повинен в каком-либо гибельном для России преступлении.

– Как, отпустить всех контрреволюционеров?! – воскликнул Муравьев. – Что вы, что вы!.. Да их караул не выпустит…

Этим восклицанием я воспользовался, чтобы вычитать ему все, что было у меня на душе.

– Контрреволюция если откуда-нибудь и придет, то совсем не оттуда, откуда вы ее ждете. Весь хлам, который вы держите в Петропавловской крепости, всегда был ничтожеством и, больше того, чтобы сберечь свое добро и свою шкуру, ни о чем не думает и не мечтает… Что же касается сказанного вами относительно караула, который может их отпустить или не отпустить, то лучше забудьте вашу обмолвку… Я бы секунды не оставался председателем следственной комиссии, которая не вправе распоряжаться судьбою заключенных. Действуйте законно и не соображайтесь с остальным.

Муравьев пожал плечами.

– Что вы хотите!.. А в Кронштадте еще хуже!.. Там и морят голодом, и убивают заключенных офицеров только за то, что они офицеры… Приходится поневоле действовать с крайней осторожностью… Я ведь не один в комиссии!..

Последнее его указание я принял к сведению и в пространном письме на имя комиссии излил всю горечь адвоката и юриста по поводу ненормального содержания людей под стражей и притом в тяжких условиях казематного содержания, без предъявления им в течение месяцев какого-либо обвинения.

Кое-кого удалось освободить или перевести в больницы, но это была только капля в море…

В один из послереволюционных дней у меня побывал адъютант великого князя Бориса Владимировича, задержанного по пути из Ставки и содержимого под арестом в своем собственном дворце в Царском Селе.

– Великий князь поручил мне узнать: согласились ли бы вы принять на себя его защиту?

– В чем же он обвиняется?

– Пока ни в чем… Кажется, и не в чем… Но он под строгим арестом. Я как-нибудь сообщу ему ваш ответ, меня уже не допускают к нему…

– Передайте великому князю, что охотно буду защищать его. Надо, однако, надеяться, что до этого не дойдет. Я постараюсь разузнать, в чем дело.

В министерстве юстиции после многих справок выяснилось, что арестовали его по «недоразумению». Постарались какие-то добровольцы, решившие, что великий князь уже по самому своему званию подлежит революционной репрессии.

Арестовывал в эти дни всякий, кому только не лень было, забегая вперед, чтобы самому не быть заподозренным в сочувствии контрреволюции.

Арест был вскоре снят. И я счастлив знать, что и сейчас великий князь Борис Владимирович где-то в безопасном месте и что его не постигла участь многих других великих князей, повинных лишь в том, что они родились в этом звании.