Кэтрин Мерридейл - Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Мы якобы сажаем рабочих вождей в концентрационные лагеря, а женщин и стариков кормим свинцом и порохом 4.

Однако по мере того как страдания немецкого гражданского населения в последнюю военную зиму стали почти невыносимыми, эта пропаганда (в форме бойкой немецкой публицистики Радека) находила восприимчивую аудиторию.

Печальнее всего, однако, был тот факт, что никакой обманный маневр на русской почве уже не мог спасти Германскую империю. Министерство иностранных дел на Вильгельмштрассе планировало использовать Ленина лишь до того момента, пока он не развалит русский фронт; как только Ленин выполнит свою функцию, его можно будет оставить на съедение волкам. Подобное двуличие считалось вполне оправданным в целях военной победы, и никто не собирался оплакивать побочный ущерб. В апреле 1918 года Мирбах писал в Берлин:

То, что святая Москва <���…> – в руках большевиков, это, пожалуй, самая явная безвкусица, которую принесла русская революция.

Кайзер Вильгельм отозвался следующим образом:

Какое нам до этого дело! Война – это тоже безвкусица!

Через две недели, прочитав пессимистический отчет Мирбаха о встрече в Кремле, Вильгельм заключил: “Для него [Ленина] это конец” 5. На самом деле, как стало ясно в течение последующих шести месяцев, конец пришел самому кайзеру и его империи.

Поражение в войне было катастрофой и для немецкого правительства, и для большинства населения Германии. Но так или иначе страдали все, а тяготы только нарастали. Артур Рэнсом писал матери летом 1917 года:

Если я когда-нибудь вернусь, я буду напиваться пивом и буду избегать всех, кто знает разницу между лейбористом и консерватором. <���…> Я никогда не буду читать газет 6.

Здоровье сэра Джорджа Бьюкенена сильно пошатнулось, и такова же была участь почти каждого высокопоставленного иностранца в Петрограде. Гарольд Уильямс, оглядываясь на год русской революции, помнил прежде всего восторг и чувство счастья.

Поднялась мощная волна эмоций, – писал он, – глубокая, звенящая радость, и – горькое разочарование, и гнев, и благоговение, и наряду со всем этим и поверх всего – чистое и неиссякаемое удовольствие.

Но даже Уильямс скоро сник:

Временами возникало чувство, что слишком много иллюзий рассыпалось в прах, что увидено слишком много такого, чего в этой жизни не следовало видеть 7.

После захвата власти большевиками Бьюкенен не мог оставаться в Петрограде. В январе 1918 года, находясь на грани нервного и физического истощения, он покинул Россию. Ни одна из целей, которые преследовал здесь официальный Лондон, не была достигнута. Антанта развалилась. В 1921 году было подписано Советско-английское торговое соглашение, но отношения двух стран так и остались враждебными, и мечтам военного времени о процветающей британской торговле с Россией никогда не суждено было осуществиться.

Несмотря на явные идеологические разногласия, немцы оказались основными партнерами Советов в межвоенные десятилетия – не в последнюю очередь потому, что державы-победительницы в Первой мировой сделали все, чтобы превратить и Россию, и Германию в маргиналов Европы. Москва все еще была связана тактическим союзом с Берлином, когда в летнюю ночь 1941 года бомбардировщики люфтваффе в ходе давно запланированной внезапной атаки беспрепятственно проникли в воздушное пространство СССР и уничтожили на аэродромах 1200 боевых самолетов Сталина.

Сэмюел Хор покинул Россию, так и не увидев революции. Поэтому у него не было возможности извлечь личные уроки из ошибок, которые все остальные его коллеги совершали по мере крушения царизма. В том же году Хора командировали в Италию, где он продолжил свою шпионскую работу. Груз войны стал испытанием на прочность для всех континентальных союзников Англии, в том числе и для Италии, боевой дух которой подрывала пацифистская пропаганда левых, черпавших свое вдохновение в опыте Петроградского Совета. Пытаясь нейтрализовать эту пропаганду, Хор за 100 фунтов в месяц нанял одного многообещающего итальянского писаку: тридцатичетырехлетний журналист по имени Бенито Муссолини уже тогда, в 1917 году, обратил на себя внимание страстными текстами и огромной силой убеждения.

Муссолини с Хором пересекутся еще раз годы спустя. Уже в бытность свою министром иностранных дел Великобритании сэр Сэмюел Хор стал архитектором секретного соглашения Хора – Лаваля (1935), скандального (и так и не реализованного) проекта урегулирования Абиссинского кризиса; помимо прочего, проект давал Муссолини право использовать в Абиссинии танки и отравляющие газы 8.

Для разгромленной Германской империи час окончательной расплаты пробил в 1919 году. Входя в Зеркальную галерею Версальского дворца, немецкие дипломаты могли рассчитывать лишь на немногих старых друзей. Делегацию Германии возглавлял Ульрих фон Брокдорф-Ранцау – бывший посланник в Копенгагене и спонсор Парвуса. Как и у самого Парвуса, самые счастливые и творческие дни посланника были позади. Ленин никогда не отдавал долги своим былым благодетелям, и большинство из них понимало это слишком поздно.

Парвус, получивший наконец немецкое подданство, был возмущен известиями из Версаля. “Если вы уничтожите германский рейх, – предостерегал он победителей из своего нового жилища в пригороде Берлина, – вы сделаете немецкий народ организатором будущей мировой войны” 9. Толстяк уже давно был убежден, что единственное возможное будущее – для него, для Европы, для человечества – заключается в том, что Германия будет сильной, а Западная Европа – единой. У него не было никаких иллюзий относительно ленинской России; он считал, что Россия приобрела ужасающий облик возродившегося царизма. Вдобавок ко всему Ленин не только не сделал никакой попытки вознаградить Парвуса за помощь, но объявил его предателем и вычеркнул его имя из списка участников драмы, которой Парвус так надеялся дирижировать.

Тем временем швейцарская полиция выписала ордер на арест Парвуса за экономические преступления в период войны 10. Глубоко разочарованный, но по-прежнему в боевом настроении, толстяк употребил часть своего состояния на постройку виллы на островке Шваненвердер в пригороде Берлина. На берегах озера Ванзее тоже есть романтические уголки, но их не сравнить с видами, открывающимися из окон цюрихского “Бор о Лак”. Парвус писал одному из своих молодых друзей:

Это жестоко! Мне необходимо общение, живая жизнь, а я вижу лишь плесень, ил, запустение. <���…> Я нуждаюсь в духовном творчестве, в радости новых открытий – я хочу ощущать пульс цивилизации 11.

Но этой радости Парвусу больше не пришлось испытать – в 1924 году он умер в возрасте пятидесяти пяти лет. Радек писал в некрологе в “Правде”: