Кэтрин Мерридейл - Ленин в поезде. Путешествие, которое изменило мир

Молодое поколение знает это имя как имя предателя рабочего класса, как имя не только социал-патриота, но человека, объединяющего в своем лице вдохновителя германской социал-демократии и спекулянта 12.

Слова прежнего друга звучали жестоко, но впереди были вещи и похуже. Сталин сразу включил Парвуса в списки врагов и “бывших”. В СССР социалист-миллионер больше никогда не упоминался, ему не полагалось ни мемориальных досок, ни памятников, ни библиографических ссылок. Как будто предвосхищая это забвение, сам Парвус в последние месяцы жизни уничтожил большую часть своего личного архива. Постепенно растворилось и его богатство – промотано, спрятано, исчезло неизвестно куда, – а с ним и всякие следы его примечательной карьеры.

Парвус недооценил безжалостность Ленина, а немцы вовремя не осознали, что спонсируют человека, который считает, что его миссия дает ему право на любое насилие. Но главными пострадавшими, конечно, оказались сограждане самого Ленина. Старая ненависть, раздиравшая русское общество, так никуда и не исчезла, а теперь массы, словно лесной пожар, воспламеняла новая ненависть, раздуваемая классовой риторикой. В 1924 году постаревший Горький угодливо писал:

Невозможен вождь, который – в той или иной степени – не был бы тираном. Вероятно, при Ленине перебито людей больше, чем при Уоте Тайлере, Фоме Мюнцере, Гарибальди. Но ведь и сопротивление революции, возглавляемой Лениным, было организовано шире и мощнее 13.

Сам Ленин ни разу не видел ни одного сражения, однако он пришел к власти в мире, который был поражен шоком от зрелища механизированной бойни. Под предлогом того, что он покончит с этим ужасом, сам Ленин использовал новые военные технологии войны в собственных целях, а тем временем его сограждане в ходе братоубийственной войны рвали друг друга на части вилами, мотыгами, ножами и зубами. Больше не было места для сострадания и раскаяния. Кровавая баня, борьба за выживание оправдывалась (с обеих сторон) лозунгами, ложью и идеологией. Одно из стихотворений той эпохи гласило:

В. Д. Александровский

“Взрывайте…” (1919) 14

Спутников Ленина по пломбированному вагону тоже не миновали революционные бури. Первым из них – в самом начале гражданской войны – погиб Григорий Усиевич. Экономист Григорий Сокольников, ставший народным комиссаром финансов, по-своему заплатил за дешевый билет в цюрихском вагоне. В 1918 году, когда правительство Ленина отчаянно нуждалось в твердой валюте, Сокольников возглавил давно обещанную большевиками “экспроприацию грабителей-капиталистов”. На практике это означало, что в подвалах российских банков вскрывались десятки тысяч частных ячеек, чтобы украсть (“взять на ревизию”) их содержимое. К концу первого года это оптовое ограбление принесло Ленину 500 миллионов царских рублей, или примерно 250 миллионов долларов 15. Верному Фюрстенбергу с его знанием торговли и коммерции тоже нашлось применение в этой операции: в течение нескольких месяцев он оптом скупал, а затем перепродавал награбленное, а в конце концов был назначен главным комиссаром Народного банка РСФСР. На этом посту ему очень пригодились старые финансовые связи в Стокгольме.

Нелегко приходилось всем. После многих лет неустанной подпольной работы Шляпников совершил политическую ошибку, сохранив тесные контакты с фабричными рабочими Петрограда. Он чувствовал, что не может поступить иначе: это были его товарищи по оружию, их заботы он, старый опытный токарь, прекрасно понимал. Как и они, он с ужасом наблюдал, что правительство Ленина становится не менее диктаторским и безжалостным, чем любой индустриальный магнат недавнего прошлого. Разногласия Шляпникова с Лениным по вопросам рабочего самоуправления и прав профсоюзов начались уже в 1920-м, однако с введением новой экономической политики (НЭП) противостояние обострилось. Шляпниковская “Рабочая оппозиция” была возмущена уступками капиталистической практике хозяйствования, а Ленин в 1921 году назвал фракцию “величайшей опасностью нашему существованию” 16. Прежняя, дореволюционная верность бедного Шляпникова больше не принималась в расчет, а его сторонники и его идеи были осуждены как антипартийные. Вскоре после этого всякая фракционная деятельность внутри партии большевиков была запрещена. Через каких-нибудь четыре года после революции большевистская партия повернулась спиной к тому источнику динамизма, который когда-то и привел Ленина на вершину власти.

Диктатура Советов – власть, обещавшая всем трудящимся свободу, – обернулась тиранией. Но мечты еще были сильны, и, когда в 1924 году Ленин умер, страна искренне оплакивала его. Сталин – другое дело. Через много лет, в 1939 году, Федор Раскольников, в годы революции – молодой петроградский активист, а впоследствии – большевистский дипломат-невозвращенец, писал в открытом письме диктатору:

Ваш “социализм”, при торжестве которого его строителям нашлось место лишь за тюремной решеткой, так же далёк от истинного социализма, как произвол вашей личной диктатуры не имеет ничего общего с диктатурой пролетариата 17.

Вскоре после написания этого письма Раскольников, который в свое время отказался вернуться в СССР и теперь жил во Франции, умер при неясных обстоятельствах – весьма вероятно, что его отравили. Виновных, однако, не нашли, да не очень-то и искали.

Проблема, однако, заключалась в том, что коммунисты в целом опасались возлагать вину на Сталина. Их идеология учила, что ни один человек не может ставить под сомнение действия коллектива и его лидеров. Будущие жертвы Сталина тоже будут отчаянно цепляться за марксистскую риторику Ленина в попытке оправдать себя: они будут избегать понятия индивидуальной вины, апеллируя к общественным силам и классовой борьбе.

Никто никогда не подвергал сомнению саму идею революции. Скорее, обсуждались разнообразные причины того, почему Россия в том или ином случае не оправдала ожиданий. Как только коммунисты перестали обвинять во всех неудачах крестьян (это все еще оставалось русским национальным видом спорта), они обратились к разрушительному самоанализу. Поскольку история не может ошибаться, значит, как-то ошибались люди, призванные историей на служение. Десятилетиями коммунисты перебирали листки своей потрепанной идеологии, пробуя определить и осудить те или иные свои ошибки. Всё это чем-то напоминало дискуссии в Петросовете в 1917 году: они были абстрактными, велись из самых добрых побуждений, с просвещенных позиций и – ни к чему не приводили. Один старый большевик признавался: