Вольдемар Балязин - Петр Великий и его наследники

В отречении говорилось: «Во время кратковременного и самовластного моего царствования, я узнал на опыте, что не имею достаточных сил для такого бремени, и управление таковым государством, не только самовластное, но и какою бы то ни было иною формою превышает мои понятия, и потому и приметил я колебание, за которым могло бы последовать и совершенное оного разрушение, к вечному моему бесславию. Итак, сообразив благовременно все сие, я добровольно и торжественно объявляю всей России и целому свету, что на всю жизнь свою отрекаюсь от правления помянутым государством, не желая там царствовать ни самовластно, ни под другою какою формой правления, даже не домогаться того никогда посредством какой-либо посторонней помощи.

В удостоверение чего клянусь перед Богом и всею вселенною и подписав сие отречение собственною своею рукою».

Петр переписал отречение собственной рукой, а затем и подписал его.

Измайлов прибыл в Ораниенбаум не один. Вместе с ним туда вошел отряд, которым командовал генерал-поручик Василий Иванович Суворов. Его солдаты собрали оружие, арестовали наиболее опасных офицеров, а сам Суворов возглавил работы в Ораниенбаумском дворце, где составлялась точная опись денег и драгоценностей, там находившихся. Суворов разделил солдат и унтер-офицеров — голштинцев — на две части: уроженцев России и собственно голштинцев. Первых он привел к присяге, а вторых под конвоем отправил в Кронштадт, где их заключили в бастионы. Офицеров и генералов отпустили на их квартиры под честное слово.

Петра Федоровича, Елизавету Воронцову и Гудовича Измайлов привез в Петергоф. Как только их карета появилась в городе и Петра увидели в ее окне, солдаты стали кричать: «Да здравствует Екатерина!». И когда подъехали они к главному подъезду Большого дворца, Петр лишился чувств. С Елизаветы Воронцовой солдаты сорвали украшения, Гудовича — побили, а Петр в ярости сорвал сам с себя шпагу, ленту Андрея Первозванного, ботфорты и мундир и сел на траву босой, в рубашке и исподнем белье, окруженный хохочущими солдатами.

По распоряжению Панина Гудовича увели в один из флигелей, а Петра и Елизавету Воронцову привели во дворец. Когда они остались наедине, Петр зарыдал. Панин рассказывал впоследствии датскому посланнику Асебургу, что он, Петра, «нашел его утопающим в слезах». И пока Петр старался поймать руку Панина, чтобы поцеловать ее, любимица его бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нем. Петр также только о том просил.

После этой аудиенции с Паниным никаких других встреч у Петра не было. Воронцову увели, поместив в одном из павильонов, а Петра накормили обедом и велели ждать решения императрицы. Во встрече с Екатериной бывшему императору было решительно отказано.

Воронцова, оставшись одна, продолжала умолять всех, кого видела, отпустить ее к Петру, хотя бы ее ожидал вместе с ним Шлиссельбург, но Екатерина велела выслать фаворитку в одну из принадлежавших Воронцовым подмосковных деревень. Гудовича отправили в его черниговскую вотчину.

Привезенного чуть позже Миниха ожидал совершенно другой прием.

— Вы хотели против меня сражаться? — спросила Екатерина, когда Миниха привели к ней.

— Я хотел пожертвовать своей жизнью за государя, который возвратил мне свободу, но теперь я считаю своим долгом сражаться за вас, и вы найдете во мне вернейшего слугу, — с солдатской прямотой ответил Миних. И в этом ответе не было ни заискивания, ни угодливости.

Миних был оставлен в прежнем звании и назначен главнокомандующим над портами: Ревельским, Рогервикским, Нарвским и Кронштадским, а также над Ладожским каналом и над Волховскими порогами.

Из окружения Петра III почти никто не был наказан. Кроме Гудовича, некоторые неудобства испытали лишь двое близких Петру людей — тайный секретарь Волков и генерал-поручик Мельгунов. Первого отправили вице-губернатором в Оренбург, второго — в «южные украины», однако же ненадолго — в 1764 году Мельгунов был уже новороссийским губернатором.

Что же касается самого Петра III, то было решено, что временно, как ему на первых порах было обещано, поедет он в Ропшу — его собственную мызу, подаренную ему еще в бытность его Великим князем Елизаветой Петровной.

В 8 часов вечера 29 июня Петра Федоровича в сопровождении сильного кавалерийского отряда привезли в Ропшу. Его поместили в спальне, а к дверям приставили часового. Сам же дворец охранялся солдатами со всех сторон. Окна в спальне были занавешены зелеными гардинами, чтобы из сада не было видно, что происходит внутри. Петра не пускали не только в сад, но даже в другую комнату.

Переспав одну ночь, Петр потребовал собственного врача — Лидерса, но Лидере боялся, что если он приедет в Ропщу, то потом разделит с бывшим императором его судьбу и отправится вместе с ним в Шлиссельбург или в ссылку.

Так, в одиночестве, со всех сторон окруженный стражей, Петр долго не мог заснуть на очень неудобной кровати, слушая, как далеко за полночь в соседнем зале кричат и хохочут пьяные офицеры. Лишь на рассвете он забылся беспокойным сном.

Екатерина выехала из Петергофа, как только Петра Федоровича увезли в Ропшу. В одной с ней карете ехали Дашкова, Кирилл Разумовский и генерал Волконский. Остановившись по дороге, на даче князя Куракина, обе женщины легли отдохнуть на единственную кровать, оказавшуюся на этой даче. Через несколько часов они проехали через Екатерингоф, заполненный огромной толпой, выражавшей желание сражаться за Екатерину, если голштинцы посмеют оказать сопротивление. А затем их ждала столица. «Въезд наш в Петербург невозможно описать, — сообщала Дашкова. — Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас; кто не мог выйти — смотрел из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неописуемое впечатление».

Однако Екатерина не позволила ни себе, ни своему ближайшему окружению впасть в эйфорию и сразу же прочно взяла бразды правления в свои руки. Это стало видно из ее первых самостоятельных шагов, когда солдатская и офицерская стихия попробовала было выйти из берегов под предлогом великой радости в связи с одержанной ими победой.

30 июня армия и гвардия заполнили все кабаки.

Очевидец и рядовой участник переворота, солдат Преображенского полка, будущий знаменитый поэт Гаврила Романович Державин писал впоследствии:

«Солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе, без всякого разбору, в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь, на другой день, с пьянства, Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступив к дворцу, требовал, чтоб императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова». Екатерина вынуждена была встать среди ночи, одеться в гвардейский мундир и даже пойти вместе с измайловцами в их казармы. Но зато уже на следующее утро был издан манифест, где говорилось, что воинская дисциплина должна быть незыблемой, и впредь за всякое непослушание и дерзость ослушники будут наказаны по законам.