Шарль Пти-Дютайи - Франция и Англия X-XIII веков. Становление монархии

Чтобы показать, до чего дошла английская монархия к началу XII в., мы не можем найти лучшего заключения для этой главы, как анализ манифеста, изданного Генрихом Боклерком в тот самый день, 5 августа, когда он так поспешно овладел троном. Это то, что называли первой хартией английских вольностей; такое название является одной из тех формул, которые искажают историческую правду. Оставим его в стороне и обратимся к самому тексту.

Эта знаменитая хартия подписана только тремя епископами и полудюжиной баронов [28] Как можно судить по имеющимся рукописям, она подписана тремя епископами, причем имя одного из них варьируется, графами Уорвика и Нортгемптона, и четырьмя или шестью баронами. Впрочем, рукопись, изданная Либерманом, прибавляет: «…и многими другими». . Она начинается общими: гарантиями, предоставляемыми церкви, духовная и материальная независимость которой была уничтожена Вильгельмом Рыжим. Генрих I обязался не пользоваться смертью епископа или аббата для продажи владений этого епископства или аббатства, Вильгельм проявлял такую же тираническую власть по отношению к светским баронствам; и Генрих I обещал не конфисковать имений баронов, умерших без завещания, не выдавать насильно замуж наследниц и вдов и не взимать чрезмерных штрафов и рельефов. Утверждали, что эта хартия представляет собой ясно выраженный договор между королем и английскими феодалами.

Правда, Генрих выговорил себе свои «леса» (заповедники), и в этом можно видеть уступку, вырванную у баронов в результате переговоров. Но хартия обращается «ко всем его верным», и английское население получает обещание, что «закон короля Эдуарда», т. е. кутюмы, до которых баронам не было никакого дела, будут сохранены. В изложении мотивов, вполне соответствующем теориям церкви об обязанностях короля, говорится, что «королевство было угнетаемо незаконными поборами» и что Генрихом движет уважение к богу и любовь к своим подданным. Наконец, в хартии нет указаний на какой бы то ни было обмен обещаниями между королем и баронами, не говорится ни о какой гарантии их выполнения. Нам кажется, что эта декларация была прежде всего внушена королю тремя или четырьмя епископами, которые его тогда окружали, и что этот почтенный прецедент обязан именно церкви и тем, что он задуман, и своей редакцией.

Характер актов, называемых «хартиями английских вольностей» XII и XIII вв., уже проявляется здесь отчетливо: это не изложение конституционных законов, это торжественный отказ от злоупотреблений предыдущего царствования. Даже Великая хартия при правильном толковании получит такой же самый смысл.

Из манифеста Генриха I видно также и то, что туземное население не забыто и что нормандские короли считали, что опираться на него — хорошая политика.

И еще одна услуга, которую церковь оказала нормандской королевской власти, — это то, что она с первого же поколения новой Англии работала над слиянием, победителей и побежденных, в которых она должна была видеть лишь христиан. Таким образом, по ту сторону Ла-Манша возникала однородная нация.

Но, образовавшись вовсе не к выгоде монархии, в противоположность тому, что произошло во Франции, нация эта найдет там формулу объединения и решительно проявит себя лишь благодаря реакции против злоупотреблений королевской власти. Ни по ту, ни по другую сторону Ла-Манша образование нации не будет, конечно, делом одного дня.

В то время как англо-нормандская королевская власть зародилась и боролась за всемогущество среди сумятицы завоевания и междоусобных войн, королевская власть Капетингов теряла последние остатки номинального престижа и общих прерогатив власти, которые достались ей по наследству от каролингской династии. Столетие, протекшее со вступления на престол Филиппа I до развода Людовика VII и образования «анжуйской империи», было веком великих событий, крупных столкновений, больших перемен. Но капетингские короли во всем этом участвовали мало или даже совсем не участвовали, отчасти вследствие своей дряблости, отчасти потому, что приходилось вести борьбу в самом Иль-де-Франсе даже с разбоем.

Смелость и энергия, бесплодно потраченные отцом Филиппа I, Генрихом I (от 1031 до 1060 г.), убедительно доказывают, что ветер был противный и что тогда было не время пускаться в открытое море. Но удивительная инертность Филиппа I, процарствовавшего 48 лет (от 1060 до 1108 г.), привела к тому, что королевская власть потеряла очень много времени. Этот толстяк, лакомка и сластолюбец с ранних лет погряз в наслаждениях стола и постели. Достаточно умный, чтобы нести полную ответственность за свое бездействие, он был, по словам Ордерика Виталя и автора «Чудес святого Бенедикта», «ленив и неспособен к войне», «обремененный своим массивным телом, он заботился более о том, чтобы поесть и поспать, чем о том, чтобы сражаться». Разведясь со своей женой Бертой Голландской, он нашел достойную себя подругу в лице Бертрады де Монфор, которую он похитил у ее мужа, Фулька Анжуйского; нашелся епископ, который повенчал их. Впрочем, она ухитрилась за хорошим ободом помирить обоих своих мужей. Эта коварная и циничная женщина управляла Филиппом в течение всего остального его царствования до такой степени, что, для того чтобы угодить ей, он потребовал, правда, безуспешно, от короля Англии задержания в качестве пленника его сына от первого брака, Людовика Толстого. Пошел слух, что Бертрада после этого пыталась отравить своего пасынка. Однако Филипп не порвал, по-видимому, с традицией соправительства [29] Вопрос этот темный. и, чувствуя, что его силы все более и более слабеют, он уступил, по крайней мера с 1101 г., часть своей власти наследнику, который предпринял большие экспедиции против разбойничавших баронов. Людовик страдал такой же болезненной тучностью, как его отец и мать Берта; в последние годы своего едино личного царствования (1108–1137 гг.) он часто бывал неподвижен поневоле; но почти до самого конца он проявлял замечательную военную активность.

Этот колосс с бледным лицом обладал симпатичными свойствами. Он был храбр, жизнерадостен, немножко наивен; некоторые, как признает его советник Сугерий, говорили, что он «прост». Он, по-видимому, сознавал в своей преждевременной старости, что упустил ряд прекрасных случаев. Тем не менее, преисполненный сознания своего королевского долга, он не раз с большой пользой обнажал меч. Сын его, Людовик VII, которого он сделал своим соправителем в 1131 г., не имел такого энергичного характера, как он, и скоро подпал под власть попов; его продолжительное царствование не отмечено сильной волей государственного человека.