Федор Плевако - И печенеги терзали Россию, и половцы. Лучшие речи великого адвоката

За вводом последовал раздел. В это время ловушка, в которую попал Ильяшенко, стала известна всем его родным. Зная, что его часть стоит не менее 25 000 руб., что долг его Энкелесу не превышает 5 000–7 000 руб., они хлопотали о выкупе. Что-то похожее на совесть или на расчет, одетый в маску совести, заставило Энкелеса согласиться взять 8 000 руб.

Родные съехались в Переяслав. 15 дней ждали Энкелеса. На 16-й он вместо приезда прислал требование заплатить 12 000 руб. Потолковали – согласились; он увеличил до 14 000 руб. Собрались с последними силами, рассчитали на выкупную ссуду всей семьи, но через 12 дней он ответил требованием в 20 000 руб. Энкелес выиграл время, насмеялся над теми, кто еще доверял ему; поняв все, родственники разъехались.

Приспело время раздела. 31 марта у мирового судьи Маркевича собрались члены семьи Ильяшенко, за исключением подсудимого. Его место занял Энкелес. При производстве дела обнаружилось, что подсудимый в усадьбе своих родных обработал своими руками одну десятину земли, убил в нее те суммы, рублей 25, что были у него в руках, и мечтает посеять табак.

Родня просила Энкелеса уступить эту десятину, попавшую в его жребий, Ильяшенко, – уступить даже не в собственность, а в пользование на год.

Энкелес не согласился. Его начали осуждать. Поднялась буря. Сам судья, возмущенный поступком, упрекал Энкелеса, что ему, почти даром взявшему все имение Ильяшенки, следовало бы быть человечнее. Но для Энкелеса, все до копейки высосавшего у подсудимого, Ильяшенко уже был нулем. Всякая уступка была бы непроизводительна; человеколюбие и долг, честь и совесть, на которые ссылался судья, были пустыми и глупыми звуками, мотовством, расточительностью. Энкелес отказался. Разъехались.

1 апреля в усадьбу Ильяшенко пришел Энкелес, принес деньги зятю их, Лесеневичу. После вчерашнего окончательного и бесповоротного закрепления за ним прав на имущество, после сцен, бывших у Маркевича, после вероятной передачи об этих сценах Василию Ильяшенко это было первое свидание Энкелеса с жертвой своей эксплуатации.

Что же здесь случилось?

Никакой ссоры из-за потери имения, никакой вспышки гнева или мести. Подсудимый, не корясь, не бранясь, повторяет просьбу о десятине. Энкелес не дает ни согласия, ни отказа, полуобещая, полуоткладывая вопрос. В это время входит мать подсудимого и вступает в разговор: «Вы пришли к нам нищим, кабатчиком, а теперь сидите здесь с нами, как равноправный помещик; так относитесь и к слову вашему по-помещичьи: либо дайте, коли у вас есть капля совести, либо откажите, а не виляйте словом, как хвостом». Все замолчали, у всех замерло сердце. Молчал и Энкелес; вдруг он хватает шапку и со словами «Так вот вам – нет, нет и нет» уходит из комнаты.

Этот ответ ошеломил Ильяшенко. До этой минуты ему все с ним совершившееся представлялось неясно; ссора с Энкелесом, бывшая вчера у Маркевича, еще, может быть, объяснялась как натуральная, как вспышка делящихся.

А теперь?

Вся пережитая быль, все уловки и сделки Энкелеса, истинный смысл всякого шага его, притворное уважение и настоящее самодовольство, горячие обещания и соблазны, и теперешнее, холодное, бессердечное отношение – все это само собой предстало перед прозревшим человеком. Гадливость, брезгливость к поступку легального разбойника, высосавшего все и теперь имеющего столько духу, чтобы не краснея глядеть прямо в глаза легковерной жертве, смеяться над ее простотой и малоопытностью – как удар ошеломили юношу. Шатаясь, толкаемый точно невидимой силой, он схватил ружье и бросился вон.

При выходе из дома он встретился с двумя молодыми парнями. Живые люди, видимо, вывели его из оцепенения. Он остановился. Сконфуженный той дьявольской мыслью, что как молния пронеслась по его душе, он опустил ружье, стал с ними разговаривать, показывал устройство ружья и способ заряда. Освободившись от ошеломившего его впечатления, он на вопрос, куда идет, сказал, что хочет стрелять ворон, на гнездо которых и было здесь указано свидетелям.

С парнями говорить было больше не о чем. Он спустился во двор, отделявшийся частоколом от улицы, и пошел. Если слова, ошеломившие его и вызвавшие в душе взрыв подавляющего волю аффекта, и перестали волновать его, то возбужденные ими образы пережитого, поднявшись из глубины души, еще держали ее в положении неодолимого раздражения. Он, вероятно, весь был погружен в созерцание этого прошлого. Вдруг он видит – перед его глазами, на той стороне улицы, за частоколом, около амбара, доставшегося Энкелесу, но подлежащего переносу на землю его, стоит он, довольный и торжествующий, и, нимало не смущенный происшедшей сценой, нимало не встревоженный гадливостью своего поступка, точно у него за спиной нет ничего недоброго, нечестного, меряет складным аршином свое приобретение и наслаждается сознанием своей победы.

Кровь бросилась в голову, потемнело в глазах. Ничего не сознавая, не думая ни о нем, ни о себе, взмахнул, не метясь, не выбирая места прицела, ружьем Ильяшенко… Выстрел раздался. Энкелес упал…

«Точно что-то спало с глаз моих, – говорит подсудимый. – Я тут только увидел, что я что-то сделал».

«Братцы, послушайте, я убил жида», – закричал он подошедшим лицам и, не скрываясь, не думая хотя в минутном запирательстве найти спасение, сообщил о случившемся.

Вот событие.

Что это? Дело ли это его воли?

До этого у подсудимого отсутствует воспоминание о моменте, когда мысль об убийстве запала в его душу; до этого он не мог открыть у себя в душе следа борьбы добра и зла как сознанных, взаимно противодействующих сил: мысль об умоисступлении невольно напоминает о себе.

Понятен и тот вопрос, который задан был подсудимому Вашей мудростью: не выстрелил ли он случайно, не имея намерения ни убить, ни ранить Энкелеса?

Может быть, идя по саду и видя Энкелеса, так кощунственно оскорбившего всю веру его в людей, так сатанински хвалившегося и гордившегося торжеством своего человеконенавистнического дела, он злобно, как бессильный раб, грозящий рукой господину, стоя у него за спиной, взмахнул ружьем, а оно, будучи последним словом человекогубящей техники, выстрелило от конвульсивного движения пальца по знакомому ему направлению к курку, и случайный удар, встретившись со злой мыслью, мелькнувшей в душе, спутал самого автора несчастья…

Медики утверждают, а закон с ними соглашается, что на свободную волю человека влияют разнообразные физические недостатки человека, физические причины, приобретенные и унаследованные.

Случайный удар по голове, прыжок со второго этажа, отуманивающие мозг яды и напитки извиняют часто самые различные противообщественные поступки.

Ну, а разве нет ударов, бьющих прямо в существо души, в волю человека? Разве удар нравственный – неожиданная смерть другого человека, весть о нравственном падении дочери, сына, – легче переносятся душой?