Вадим Волобуев - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

В такой обстановке Апостольская столица круто поменяла курс. Если раньше Иоанн Павел II выступал против любой войны, то теперь не менее твердо требовал «гуманитарного вмешательства» ООН и европейского сообщества. Об этом уже 6 августа заявил кардинал Содано после встречи с загребским архиепископом. Разумеется, Ватикану тут же припомнили его позицию во время освобождения Кувейта, на что 20 августа последовал ответ от епископа Торана: Святой престол имел в виду не военную интервенцию, а «разоружение агрессора», прекращение депортаций, закрытие концлагерей и доставку гуманитарной помощи. В тот же день Апостольская столица признала независимость Боснии и Герцеговины [1098].

Проблема необходимого вмешательства встала перед лицом международного сообщества не только ввиду ситуации в бывшей Югославии, но и в силу начавшегося голода в Сомали, где с января 1991 года, после свержения президента-марксиста Сиада Барре, наступил коллапс государственности и разгорелась война между племенными кланами. Третьего декабря 1992 года Совбез ООН позволил международным силам в Сомали применять оружие для доставки гуманитарных грузов. Девятого декабря началась операция «Возрождение надежды», которую проводила оперативная группировка сил ООН из более чем двадцати стран во главе с США. Между этими событиями, 5 декабря, Иоанн Павел II выступил в римской штаб-квартире Продовольственной и сельскохозяйственной организации Объединенных наций на тему голода и борьбы с ним. Римский папа ни словом не обмолвился о Сомали, но решительно выступил в пользу «гуманитарного вмешательства», если людям угрожает смерть от голода или геноцид. Правда, он не уточнил, кто именно должен осуществлять это вмешательство — конкретные державы или международные организации? [1099]Впрочем, в его случае это не имело значения: понтифик стоял все на той же платформе солидарности, то есть бескорыстной помощи ближнему. Какая разница, кто будет вмешиваться? Кто возьмет на себя такое бремя, тот и будет. Главное — не допустить массовой гибели людей.

Столь же глубоко первосвященник переживал трагедию народов Югославии. Двадцать третьего августа, читая в Лоренцаго молитву «Ангел Господень», он обратился к мусульманским беженцам из Боснии, которых увидел в толпе собравшихся (их приютила расквартированная поблизости бригада альпийских стрелков): «<���…> настойчиво обращаюсь к тем, кто облечен доверием народов, чтобы они сделали все возможное для возвращения этой земле мира». В ноябре он написал волнующее письмо хорватскому епископату, который из‐за войны не смог прибыть с дежурным визитом «к апостольским порогам»: «Я был с вами все последние месяцы, когда начались эти ужасы, атаки на села, принудительные выселения, содержание в концлагерях, разрушение храмов и мечетей. В многочисленных воззваниях я молил сражающихся отложить оружие, а ответственных за международное сообщество — сотрудничать для установления мира в вашей стране. Тебя, возлюбленный брат Винко Пулич, архиепископ измученного города Сараево, спешу заверить, что я с тобой мыслями и молитвами, с болью слышу о резне, охватившей твой любимый город. Когда 6 января 1991 года я возлагал ладони, рукополагая тебя пастырем города Сараево, не представлял себе, что крест твой окажется так тяжек, а чаша так горька» [1100].

Девятого и десятого января 1993 года Иоанн Павел II организовал в Ассизи еще один день молитв за мир, пригласив глав европейских епископатов, одиннадцать католических иерархов с Балкан, представителей других христианских деноминаций, а также имамов и раввинов. Сараевский архиепископ Винко Пулич и верховный муфтий Югославии Якуб Селимоски подвели горестный итог прошедших месяцев, перечислив количество убитых, раненых и депортированных единоверцев. При этом, хоть уже спорадически вспыхивали сражения между хорватами и мусульманами, Селимоски обвинил в преступлениях только сербскую сторону.

На этот раз каждый из прибывших религиозных лидеров молился за мир в отдельном помещении, чтобы избежать обвинений в синкретизме, как то случилось после предыдущего собрания в Ассизи. Десятого января, когда речь держал Войтыла, в Ассизи приехали и итальянские руководители: президент-хадек Скальфаро (тот самый, что в молодости возмущался открытыми спинами женщин в кафе), председатель Сената либерал Спадолини (в юности — убежденный фашист) и спикер палаты депутатов бывший коммунист Джорджо Наполитано. Понтифик напомнил всем о печальном опыте Второй мировой, а затем, перейдя к современности, с отчаянием воскликнул: «<���…> способен ли вообще европейский человек вылезти из той бездны, в которую увлекла его безумная жажда власти и господства на костях других людей и народов? Похоже, тот трагический опыт каким-то образом возрождается в последние годы и распространяется по Балканскому полуострову» [1101].

Но и этот крик не был услышан.

«<���…> свобода, понимаемая как произвол, свобода, оторванная от правды и блага, от Божьих заветов, становится опасной и ведет к порабощению… Свобода — это не моральный релятивизм, а ясные и прозрачные критерии морали. Поляки должны быть внутренне сильны, чтобы сопротивляться деморализации, которая катится на нас с разных сторон под видом современных трендов и освобождения. Так называемое „вхождение в Европу“ не может вестись путем отказа от совести во имя превратно понятых плюрализма и толерантности. Это означало бы добровольное подчинение тоталитарному порабощению, тем более опасному, что добровольному» [1102]. Эти слова римский папа адресовал польским епископам во главе с примасом Глемпом, которые прибыли «к апостольским порогам» 15 января 1993 года. Речь понтифика не допускала разно­чтений: церковь — это моральный ориентир для всех, она должна давать оценку поступкам людей и организаций, но не участвовать в политической деятельности. При этом ей следует стоять на страже жизни (то есть бороться против абортов) и помогать малоимущим.

В этих словах можно было увидеть ответ либералам и посткоммунистам, которые били в колокола, опасаясь превращения Польши в «католическое государство польского народа». Значение этих политических сил было столь велико, что даже сообщение о заключенном конкордате в вечерних теленовостях было подано в критичном духе, да еще с рядом неточностей, которые потом еще долго гуляли по Польше, несмотря на публикацию полного текста договора. Посткоммунисты, которые чувствовали себя все более уверенно, поднимали вопросы обязательности церковного брака и уроков Закона Божьего, пересмотра закона об абортах, сокращения финансирования церкви и приходских священников. Правда, за исключением журнала «Не», резко антицерковные публикации были редки, но епископат старательно собирал их и отправлял римскому папе, нагнетая атмосферу (совершенно как советские дипломаты, отмечавшие в отчетах всякий намек на крамолу в соцлагере). Противную сторону тоже заносило. Епископат вкупе с рядом сотрудников Люблинского католического университета требовал уголовной ответственности за аборты как за убийство! Борьба велась жесткая. Один из епископов сравнил ее с войной в Югославии [1103].