Вадим Волобуев - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Некоторые эмигрантские газеты, комментируя поездку, говорили, что она прошла в холодной атмосфере, и Войтыле гордиться особенно нечем – американская пресса вовсе его не заметила [446]. Оно и неудивительно: заокеанская общественность в то время была взбудоражена другими событиями – Вторым Тетским наступлением Вьетконга, высадкой на Луне, грандиозным рок-фестивалем в Вудстоке и жуткой резней, учиненной неизвестными на голливудской вилле польского режиссера Романа Поланского [447].

Тем не менее маршрут Войтылы впечатляет: Монреаль, Квебек, Оттава, Калгари, Эдмонтон, Виннипег, Торонто, Гамильтон, Баффало, Кливленд, Питтсбург, Бостон, Вашингтон, Балтимор, Чикаго, Филадельфия, Детройт, Нью-Йорк. А еще – Орчард Лейк возле Детройта с его польской семинарией имени Кирилла и Мефодия и коллегией Пресвятой Девы Марии. А в конце – Дойлстаун под Филадельфией, где в 1953 году разместился санктуарий Богоматери Ченстоховской, центр паломничества для североамериканских поляков. Войтылу не могла не тронуть надпись «Ченстохова» на дорожных указателях, ведущих к святыне, где хранилась не только копия чудотворного образа, но и сердце знаменитого пианиста Игнацы Падеревского, премьера 1919 года, скончавшегося в Нью-Йорке. Важность санктуария подчеркивал визит президента Линдона Джонсона в 1966 году по случаю открытия нового костела.

И все это – за пять недель! В Чикаго, где насчитывалось аж 50 польских приходов, для Войтылы организовали целый парад с участием горцев из Татр, Рыцарей Колумба, членов Польской морской лиги и религиозных братств, скаутов, ветеранов и школьников [448]. Казалось, Войтыла перенесся в довоенную Польшу. О чем он думал, глядя на них? Изводимый нападками коммунистических властей, он мог бы, вероятно, почувствовать себя здесь вернувшимся в старое доброе время, если бы не имел уже схожего опыта общения с эмиграцией в Италии и Франции.

Поддерживать связь с изгнанниками – вещь самая обыкновенная для ксендза. Еще в конце XVIII века, после уничтожения Речи Посполитой, поляки массово потянулись за рубеж, затем новые волны эмиграции фактически создали вторую Польшу, раскиданную по разным континентам. Без участия эмиграции невозможно представить себе польскую культуру. Мицкевич и Словацкий, Гомбрович и Шопен – все они изгнанники. А самая знаменитая польская мелодия – полонез Огинского – так и называется: «Прощание с Родиной». Даже польский гимн – «Мазурка Домбровского» – был рожден за границей как песня эмигрантов, сражавшихся во имя восстановления независимости страны.

Марксистское правительство в Варшаве и эмиграция считали друг друга врагами. Обычному гражданину ПНР встречаться с зарубежными антикоммунистами было небезопасно. Другое дело ксендз. Для него такие встречи — рутина и законное право. Режимы меняются, а народ остается. Войтыла прямо сказал об этом во время другой своей межконтинентальной поездки — в Австралию в 1973 году. Выступая перед поляками в Сиднее, он произнес: «Я стою здесь, чтобы быть одним целым с эмиграцией. Ваш путь — это путь нашей истории, наш общий путь. Народ создает эту историю не только в своей стране, но и за ее пределами. Волна эмиграции началась во времена разделов. Имя нашей общей родины прославляли Костюшко и Пулаский, когда боролись за „нашу и вашу свободу“. Они передали нам послание, которое дорого нам стоило и по-прежнему стоит. Мы платим за него эмиграцией, войнами, депортациями, лагерями, сохраняя там, куда закинет нас судьба, свою главную любовь — любовь к Польше» [449].

Защищать традицию — это долг церкви. Но как поступить, если традиция противоречит текущей политике властей? Летом 1969 года епископат столкнулся с такой ситуацией лицом к лицу. Приближалась 50-я годовщина Варшавской битвы. Победа хоть и славная, но совершенно неуместная в контексте коммунистической пропаганды. Духовенству, понятно, не было никакого дела до партийных забот. В июне 1969 года епископы подготовили обращение к пастве в связи с юбилеем, не на шутку встревожив партийцев, которые испугались, что попы поссорят их с Москвой. Управление по делам вероисповеданий «в резком и даже оскорбительном для клира тоне» (по словам Войтылы) указало иерархам на вредность подобных деклараций [450]. В действие были приведены и другие рычаги партийно-государственной машины. Работники местных советов провели профилактические беседы с приходскими священниками, а партийная верхушка через ПАКС уведомила Ватикан, что последствия этого шага для церкви могут быть самые печальные. Апостольская столица, как доносил советский посол, прислушалась к мнению Варшавы и рекомендовала Вышиньскому воздержаться от зачитывания обращения. В итоге конференция епископата отменила свою акцию, хотя и направила в Управление по делам вероисповеданий протест [451].

Запрет традиционных праздников, шельмование солдат и офицеров, оставшихся в эмиграции, катынская ложь, о которой не уставало напоминать радио «Свободная Европа», наконец замалчивание годовщины Варшавской битвы — разве удивительно, что падение коммунизма поляки восприняли как национальное освобождение?

День всех усопших верных, 2 ноября 1969 года, Войтыла провел в Болонье, на польском военном кладбище, поминая солдат Андерса. А спустя полгода ему довелось уже отслужить заупокойную мессу по самому Андерсу, похороненному в конце мая в Монте-Кассино, среди своих бойцов. Траурная церемония совпала с другим знаменательным событием: в Рим прибыли польские священники — бывшие узники нацистских концлагерей, участвовавшие в паломничестве по местам своего заключения — Маутхаузен, Дахау, Гузен. В Мюнхене их процессию, насчитывавшую двести человек, приветствовал кардинал Депфнер, а в Риме эта честь выпала Войтыле. Архиепископ произнес проповедь о судьбах поляков — солдат и заключенных: «Два этих исторических похода, хотя и не пересеклись в свое время, с самого начала были одним целым и служили одному делу» [452].

Поистине, то был год, полный потерь и скорби. Девятого октября 1970 года в Судане погиб Ежи Цесельский — участник Сообщества, один из самых близких Войтыле людей. Он преподавал в Хартумском университете и утонул в Ниле вместе с двумя детьми, когда пошел ко дну корабль, на котором он плыл. Войтыла встретил его вдову, возвращавшуюся с телами родных через Рим в Польшу. Архиепископ тоже срочно вернулся в Краков и отслужил панихиду по старому товарищу, а затем написал в «Тыгодник повшехны» статью о нем. Именно Цесельский был тем образцом семьянина, на который призывал равняться Войтыла в «Любви и ответственности». Без этого инженера, быть может, книга и вовсе не появилась бы на свет [453].

В Италию Войтыла прибыл ровно за месяц до открытия синода, 2 октября 1969 года. Предстояло обсудить один из самых болезненных вопросов в истории папства: могут ли соборы ограничить власть понтификов? Эта проблема тянулась с XV века, когда сторонники концилиаризма, возмущенные совершенным упадком Святого престола, заявили, что отныне собор берет на себя полноту власти в церкви. За концилиаристов стояла светская власть, но первосвященники в конце концов взяли верх, успев подтвердить свое самодержавие как раз перед началом Реформации.