Вадим Волобуев - Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле

Однако все это было общение с людьми идейно близкими ему, принципиально отвергавшими коммунизм. Парадоксально, но, живя в социалистической стране, Войтыла долгое время не пересекался с марксистами (если не считать разговоров с представителями властей). 1976 год вывел его из католического мирка и столкнул нос к носу с приверженцами иных идей.

Произошло это благодаря Богдану Цивиньскому — молодому, но уже известному католическому публицисту, который со студенческой скамьи исповедовался у Войтылы. В 1973 году Цивиньский — несомненно, с одобрения архиепископа — возглавил редколлегию журнала «Знак», что вызвало немалый переполох в одноименном движении: Цивиньскому было всего тридцать четыре, не слишком ли молод? Да и варшавянин впридачу [494].

Своим взлетом публицист был обязан, главным образом, книге «Родословные ослушников», которая произвела сенсацию в 1971 году, изменив образ мыслей не одного польского диссидента. Под видом исторического исследования о некоторых идейных течениях на польских землях во второй половине XIX века Цивиньский сумел показать точки соприкосновения католиков и атеистов в борьбе за свободу и независимость. Ни для кого не являлось секретом, что костел мнил себя оплотом истинного патриотизма, поруганного коммунистами. Но всякий ли патриот обязан соответствовать штампу «поляк-католик»? Такой вопрос расценивался духовенством как ересь. Цивиньский взялся пересмотреть это мнение. На примере судеб нескольких деятелей освободительного движения он показал, что католики и левые отнюдь не обречены на взаимное непонимание. Более того, во всеоружии теологии Цивиньский обосновал тезис, что этика бунта содержится в постулатах религии, хотя и проявляется обычно вне связи с верой, поскольку бунт общественный часто ведет к бунту метафизическому, и это вынуждает христианскую философию не заострять внимание на противоречиях. Именно это видимое неприятие церковью радикальных мер и породило противостояние «прогрессивной» интеллигенции и «консервативного» епископата, характеризовавшее польское общество второй половины XIX — начала XX века, где гуманизм непокорных постепенно оформился в атеистические или, по крайней мере, внецерковные формы. С обезоруживающей откровенностью Цивиньский признал, что церковь во все времена только усугубляла этот разрыв, ибо, будучи отстранена от власти, она становилась в оппозицию, но не признавала при этом других оппозиционных центров и стремилась отождествить себя со всем обществом. Такое положение Цивиньский назвал «юлиановской церковью», проводя параллели со временем Юлиана Отступника, когда власть начала борьбу с христианской религией, уже завоевавшей господствующее положение в Римской империи. «Юлианизм», по мнению Цивиньского, рождался там, где власть отходила от прежней, «константиновской» модели, то есть от союза трона и алтаря. «Константиновская» церковь, в свою очередь, хотя и имеет привилегированное положение, однако не всегда может сохранить свой моральный авторитет, так как последний нередко дискредитируется участием церкви в политической власти. «Юлиановская» же церковь, хотя и с легкостью поддерживает на высоте свой моральный престиж, вместе с тем навязывает всему обществу собственный взгляд на вещи, желая противопоставить народ власти и вернуться в положение «константиновской церкви» [495]. Выход из порочного круга виделся Цивиньскому в обращении церкви к добродетели солидарности как лежащей в основе этики бунта, и отказе от «константиновской» модели. Именно таким образом католическая церковь сумеет преодолеть недоверие либеральной интеллигенции и укрепить свое положение в современной индустриальной цивилизации, считал он.

Выстраивая свою концепцию, Цивиньский явно вдохновлялся современной ему Польшей. Это явствует из того, что аналогичные мысли он высказал еще в апреле 1968 года [496]. Студенческий бунт сподвиг его порассуждать над роковым недопониманием в среде недовольных — между католиками и атеистами, правыми и левыми, патриотами и либералами. Казалось бы, и те и другие не любили власть, но друг друга они не любили еще больше. Если с высоты духовенства вообще не видна была разница между разными изводами атеизма, то с позиции диссидентов левого толка церковь и партия — просто две разновидности диктатуры, одинаково ненавистные борцам за демократию.

За три года статья разрослась до книги и произвела фурор в образованных кругах польского общества, причем на разных мировоззренческих флангах.

Диссиденты переживали в тот момент идейный кризис. Надломленные репрессиями 1968 года и печальной судьбой Пражской весны, они расстались с коммунистической идеологией и теперь искали новые ориентиры. Многие из бывших партийных смутьянов начали печататься (под псевдонимами) в «Тыгоднике повшехном». В такой ситуации книга Цивиньского воспринималась ими как дружески протянутая рука. В 1976 году последовал ответ на нее — Адам Михник, один из вождей студенческого бунта 1968 года, выходец из коммунистической семьи, написал и через год опубликовал за рубежом книгу «Польский диалог: церковь — левые», в которой объявил: если «до войны Церковь была реакционной, а коммунизм проповедовал прогрессивные идеи, то теперь — наоборот» [497]. «Политический долг левых, — продолжал автор, — состоит в том, чтобы защищать свободу Церкви и гражданские права христиан совершенно независимо от того, что думаем мы о роли Церкви 40 лет назад и возможной ее роли через 40 лет» [498]. Права человека должны быть для всех, иначе их нет ни для кого, резюмировал Михник.

Духовный учитель Михника Яцек Куронь, некогда проявивший себя как пламенный коммунист в Союзе польских харцеров (скаутов), а затем дважды отсидевший в тюрьме за «враждебную деятельность», с подачи Цивиньского нанес визит Войтыле. Архиепископ долго рассказывал ему о персоналистской революции в церкви, о религиозном порыве рабочих Новы Хуты, а Куронь слушал и в конце спросил:

— Ну хорошо, а вот когда вам позволят строить храмы, служить мессы, проводить реколлекции и все такое прочее — что будет?

— Они не позволят.

— А если позволят?

— Не позволят.

— Ну а если?

Войтыла поднял на него глаза.

— Церковь — это все мы, здесь присутствующие, я и вы. И мы все должны будем тогда бороться.

За что бороться? За христианские ценности, на страже которых церковь будет стоять вечно. И неважно, каких уступок добьется клир до того.

Куронь поделился с митрополитом слухами, будто его уже прочат в римские папы.

— О нет! — воскликнул тот. — Здесь, в Кракове, я все понимаю, здесь я у себя, а там такие трудные, такие сложные проблемы. О нет! [499]

Впрочем, даже самые проницательные из левых не могли постичь церковной специфики. Проникнутые классовым мышлением, они продолжали видеть мир через призму столкновений интересов социальных групп. Ярким примером тут может служить неформальный лидер коммунистических вольнодумцев в Польше философ Лешек Колаковский. В 1963 году по собственной инициативе он встретился с кардиналом Вышиньским, чтобы узнать о Втором Ватиканском соборе и интеллектуальных течениях в католицизме. Вынужденный написать по этому поводу объяснительную в ЦК, Колаковский с обескураживающей прямотой сообщил: «Вышинский рассказывал обо всем достаточно свободно, но избегал существенных для нас вопросов, как то идеологические и политические конфликты на соборе. Зато много рассуждал о вещах малозначительных, вроде литургической реформы и теологических проблем, связанных с экуменизмом» [500]. Малозначительные вещи! И это говорил человек, который всего через два года разразится скандальным текстом «Иисус Христос: пророк и реформатор», в котором раскланяется перед христианской культурой. Поистине, они жили в разных мирах.