Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

После первой же встречи шведские уполномоченные задали русским вопрос: на каких условиях мыслится русско-шведский военный союз против Польши, «на каких мерах ту войну начать и при чем скончать» [750]. Как мы знаем, в первом наказе Б. И. Пушкину и Г. И. Горихвостову содержалась подробная разработка этих условий. Однако теперь послы о них и не заикнулись. Их ответ сводился, в сущности, к одному пункту: военный союз должен состоять в том, что обе стороны будут вести действия против Польско-Литовского государства, и ни Швеция, ни Московское государство не вступят в переговоры и не заключат мира с общим противником иначе, как по согласованию друг с другом. Другими словами, обе стороны связывают себя обязательством не заключать сепаратного мира. Шведская сторона изъявляла в принципе согласие на то, чтобы связать себя таким обязательством в будущей войне, и давала заверения, что Швеция ее действительно начнет, — но все это лишь через два года. Русские послы пытались парировать это оттягивание прямолинейно сформулированной угрозой: пока Швеция не начнет военных действий против Польско-Литовского государства, царь остается вправе заключить с ним мир, если не захочет продолжать войну.

Но в том-то и дело, что шведские политики слепо не верили в реальность этой угрозы. Правда, на одной из встреч они задали вопрос, на каких же условиях Москва готова была бы примириться с Польшей? Но, не получив никакого ответа, на том и успокоились. Они даже выдвинули контругрозу. Польский король при покойном Густаве-Адольфе пытался и теперь пытается склонить Швецию к тому, чтобы договор о перемирии заменить заключением мира. Польский король добивается этого с помощью посредничества королей Франции, Англии, Дании, голландских Штатов и через иные высокие персоны. Однако шведский Государственный совет отклонял все эти попытки в соответствии с волей покойного короля Густава-Адольфа, «ради его дружбы с царским величеством». Если же царь, вопреки ожиданиям, до истечения срока шведско-польского перемирия захочет вступить в мирные переговоры с поляками, пусть он не удивляется, что и шведское правительство постарается в интересах своего отечества вступить с поляками в переговоры о мире [751]. Но это был совсем не эффективный шахматный ход: ведь решившись на заключение мира с Польско-Литовским государством, Москва была бы уже равнодушна к миру или войне между ним и Швецией.

В предварительном отчете, высланном из Ревеля, Б. И. Пушкин, Г. И. Горихвостов и М. В. Неверов писал: «А заметно, государи, их хотение к тому: хотя и долго не будет с их шведской стороны войны на поляков, а вашему государскому величеству не обослався с королевством Шведским не мириться с поляками» [752]. За это Швеция окажет «вымогательство» разрешением пропускать наемных ратных людей через свою землю и содействием в закупке амуниции, в подборе командиров. Но русские послы соглашались дать обязательство о незаключении сепаратного мира только при одном из двух условий. Либо Швеция немедленно нарушит перемирие и начнет войну с Польско-Литовским государством; подсказывается юридическое основание для разрыва перемирия — Владислав титулует себя королем шведским. Либо шведское правительство предоставит за свой счет русскому царю 5 тыс. солдат в помощь для продолжения войны против поляков. Подразумевалось, что это будет все равно со стороны Швеции войной, если и не де-юре, так де-факто. Но оба варианта разрыва перемирия снова и снова отвергались шведским Государственным советом. При этом предлагалось, чтобы 5 тыс. солдат были наняты не на шведские, а на русские деньги.

Мотивировалось это всякий раз этическими соображениями — нерушимостью данного слова. Поэтому якобы и Густав-Адольф ни в коем случае не шел на нарушение Альтмаркского перемирия. «Это мы должны делать по отношению как к друзьям, так и к врагам» [753]. Но вся история дипломатии свидетельствует, что такие препятствия при надобности преодолевались либо без всяких предлогов, либо, чаще, путем возложения вины на противную сторону. Русские послы, как видим, подсказывали вполне приличный предлог. Но формальная помеха войне на этот раз обрела прочность гранита. Шведское правительство укрылось за полной и абсолютной невозможностью нарушить перемирие и, тем самым, необходимостью отложить решение на два года.

Историк широкого профиля никогда не скажет, что тем самым вся судьба Тридцатилетней войны, судьба Европы на многие годы зависела от этого достаточно случайного факта. Это было не более чем микроскопической гирькой на огромных чашах весов, колебавшихся в равновесии, прежде чем начать куда-нибудь клониться. Не потому сорвался русско-шведский военный союз против Польско-Литовского государства, что шведы остались верны букве перемирия (и исказили букву Столбовского мира), а, напротив, потому, что история уже обрекла русско-шведский союз.

Впрочем, в тот момент шведские государственные мужи искренне верили, что они всего-навсего откладывают союз на два года. Этот мотив звучит во всей шведской документации, в том числе и в дебатах на заседаниях Государственного совета [754]. В какой-то мере даже и «великие послы» поддались мысли о возможности такой двухлетней затяжки. В своем письменном ответе от 16 июля они сформулировали третий и четвертый пункты в таком духе: если сейчас все требования неприемлемы, а царское величество соизволит продолжать польскую войну, пусть шведское правительство направит в Москву посольство для переговоров, как наилучшим образом через два года осуществить шведско-русский союз [755].

Надо при этом помнить, что переговоры шли не об умозрительном проекте, а о союзе, который практически существовал в объективной действительности. Обе стороны это прекрасно понимали, хотя и выпячивали только заслугу своего государства. На заседании шведского Государственного совета и в ответе Пера Банера русским послам от 16 августа говорилось, что трудная война, которую шведская армия ведет в Германии, это — косвенная помощь царю, так как поляки не получают ни малейшей помощи от императора, мало того, еще принуждены дробить свои силы, ибо что ни день опасаются шведского вторжения из Силезии. Кстати, в связи с этим в официальной грамоте от имени Христины говорится, что просимые 5 тыс. солдат лучше всего пока содержать за шведский счет именно в Силезии, дабы Владислав IV испытывал постоянную угрозу вторжения с запада и необходимость раздроблять между противоположными границами свои войска [756]. Русские же послы со своей стороны напоминали, что германский император очень заинтересован в русско-польском примирении. «Если бы царь не начал этой войны, то половина польских ратных людей помогала бы императору, а другая половина пошла бы на Лифляндию» [757]. И обе стороны в этих утверждениях нимало не отходили от истины. Тем самым взаимопомощь объективно действительно существовала, и программа-минимум «Великого посольства» сводилась к тому, чтобы закрепить ее взаимными обязательствами или (линия И. Б. Черкасского) полностью освободиться от нее.