Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В силу этих двух причин габсбургские земли представляли собой ахиллесову пяту политического равновесия внутри Империи, а вместе с тем и во всей Европе. Это был огнедышащий кратер, в недрах которого клокотали неостывающие крестьянские войны, взрывались национальные противоречия, а на поверхности кипела жаркая религиозная борьба. Естественно, что именно здесь с попытки закрыть, закупорить этот кратер началась всеевропейская катастрофа.

Мы обрисовали в общих контурах противоречия, заложенные в государственном строе Империи, противоречия и борьбу между религиозными партиями, отчасти национальные противоречия. Но противоречия классовые, в частности движения народных масс, были пока нами только упомянуты. Между тем они-то и служат действительным базисом всей общественно-политической борьбы внутри Германии. А борьба эта сыграла большую роль в развитии Тридцатилетней войны: значительная часть войны, зажженной Габсбургами, так и была локализована на территории самой Германии и не только волею антигабсбургских держав, но и волею немецких князей и дворян, способствовавших засасыванию этой всеевропейской войны внутрь Германии. Поэтому надо охарактеризовать классовую борьбу в Германии и ее влияние на судьбу Тридцатилетней войны в целом. Нам придется для этого и вернуться назад, и заглянуть вперед.

В работах Ф. Энгельса мы находим цельную, глубокую концепцию исторического развития Германии [52] Элементы этой Концепции рассеяны во многих его произведениях и письмах. Энгельс предполагал систематически изложить ее в переработанном варианте своей книги о Великой крестьянской войне, но, как известно, не успел осуществить свой замысел. , относящую начало почти 300-летнего ее упадка к моменту поражения революционной попытки 1525 г.; опустошения и хозяйственная разруха, причиненные 100 лет спустя Тридцатилетней войной, были только закономерным финалом предшествовавшего процесса социально-экономического упадка Германии, а не какой-то случайно обрушившейся на нее катастрофой. К. Лампрехт первый ввел в научный оборот представление о натурально-хозяйственной реакции в Германии к концу XVI в. и накануне Тридцатилетней войны [53] Лампрехт К. История германского народа, т. III. ч. 5, М., 1896, 1 с. 329–385. . Это представление он проиллюстрировал рядом примеров замены денежных платежей уплатой продуктами или трудом в рыночной, поместной и государственной жизни. Вслед за ним это представление развили исследователи отдельных сторон экономической жизни Германии и в особенности локальные исследователи отдельных германских территорий. В итоге они показали, что регрессивные и отрицательные явления, с полной силой обнаружившиеся в социально-экономическом строе Германии после Тридцатилетней войны, были в той или иной мере налицо еще до ее начала. Согласно удачному резюме, данному этим исследованиям А. К. Дживелеговым, «30-летняя война не внесла ничего принципиально нового в процесс упадка Германии. Она только ускорила его. Ее значение не столько качественное, сколько количественное» [54] Дживелегов А. Германия после Тридцатилетней войны. — «Книга для чтения по истории нового времени». т. II, М., 1911. с. 314. .

Но не этой точке зрения принадлежит преобладание в немецкой буржуазной историографии. Подавляющее большинство общих сочинений по истории Германии всегда рассматривало Тридцатилетнюю войну, как неожиданно обрушившееся на Германию несчастье, переломившее надвое всю ее судьбу. Все бедствия и отрицательные стороны последующей истории Германии традиционно выводились именно из Тридцатилетней войны, а не из предшествовавшего ей состояния Германии. Эта точка зрения была обновлена и таким авторитетом, как А. Допш, в связи с общими проблемами экономической истории человечества. Он говорит о «мнимых» возвратах от денежного хозяйства к натуральному, установленных историками: в эпоху упадка Рима, в эпоху Каролингов, накануне Тридцатилетней войны в Германии. Лампрехт, по словам Допша, не учел, вводя свое понятие «натурально-хозяйственной реакций», что натурально-хозяйственный строй искони существовал в деревне, наряду и не смешиваясь с денежно-хозяйственным строем в городах. Поскольку германское территориальное княжество было в известном смысле крупной сеньерией, экономический строй деревни мог временами накладывать свой отпечаток на стиль жизни двора и резиденции территориального князя. Факты же натурального обмена горожан с крестьянами объясняются не наступлением «действительного и полного натурального хозяйства», а только денежным кризисом, порчей монеты, которую крестьяне, естественно, отказывались брать. Всем этим фактам Допш противопоставляет продолжавшую будто бы прогрессировать роль немецких городов в крупной мировой торговле: «60-летие перед началом Тридцатилетней войны предстает не как время застоя и начинающегося упадка, — утверждает Допш, — но как период успешного дальнейшего развития на основах, заложенных в первой половине XVI в.» «Идущая вверх сила верхненемецкого капитала» была разрушена не какими-либо экономическими причинами, — «но только и исключительно бурей тридцатилетней битвы» [55] Dopsch A. Naturalwirtschaft und Geldwirtschaft in der Weltgeschichte, Wien, 1930, S. 250. . При этом Допш приписывает своим противникам представление о «полном натуральном хозяйстве» в Германии начала XVII в. Разумеется, речь идет лишь о тенденции в сторону натурального хозяйства, тенденции, одним из проявлений которой явился и денежный кризис, особенно острый в 1618–1624 гг., противопоставляемый Допшем натурально-хозяйственной реакции без всяких оснований. К тому же надо помнить, что эта тенденция сочеталась с ростом сельскохозяйственного экспорта на внешние рынки и в этом смысле сочеталась с денежным хозяйством, но только однобоким.

Кто же прав: Энгельс, отводящий Тридцати лети ей войне роль последнего толчка в упадке Германии, или Допш, видящий в ней причину этого упадка?

Мысль Энгельса ведет нас к пониманию глубочайшей сущности исторических явлений. Энгельс не сводит упадок Германии к перемещению мировых торговых путей, к конкуренции иностранцев или к другим причинам, независимым от немцев. Он говорит прежде всего о воздействии политики и классовой борьбы на экономику: раз революционная попытка 1525 г. не взорвала сковывавшую экономическое развитие социально-политическую оболочку— последняя затем мстит. Главное внимание Энгельса привлекает вопрос о возрождении в Германии крепостничества. Поражение крестьян дало перевес чаши классовых весов в пользу помещиков, которые, утилизируя победу, спешат повысить норму эксплуатации путем восстановления крепостничества. Энгельс писал, что после 1525 г. крепостничество развилось прежде всего именно в тех областях Германии, где разыгралась Великая крестьянская война. Впрочем, если бы даже такая территориальная связь этих двух явлений и не имела места, это отнюдь не говорило бы против их логической связи: извлечь политические выгоды из подавления этой революционной бури могли ведь и помещики, наблюдавшие ее со стороны и чувствовавшие среди своих крестьян только ее отдаленное дыхание. «Всеобщее распространение» крепостничества в Германии Энгельс относит только ко времени после Тридцатилетней войны, когда, по его словам, «свободный крестьянин стал… такой же редкостью, как белая ворона» [56] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 342. . «Снова, — говорит Энгельс, — наступило время неограниченных повинностей; господин помещик мог выгонять на работу крестьянина, его семью, его скот так часто и на такой срок, как ему было угодно» [57] Там же. .