Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Всему миру известно лицо Сократа. Судя по бюсту в римском музее Терм, оно не было типично греческим [1410]; его широкие скулы, плоский, приплюснутый нос и тяжелая борода напоминают скорее степного Солонова друга Анахарсиса или современного скифа Толстого. «Я утверждаю, — настаивает Алкивиад, — что Сократ в точности подобен маскам Силена, которые можно видеть в лавках скульпторов с трубами и флейтами на устах; они открываются посередине, и в них находятся статуэтки богов. Я даже утверждаю, что он похож на сатира Марсия. Ты ведь не станешь отрицать, Сократ, что твое лицо — это лицо сатира» [1411]. Сократ не возражает; чтобы усугубить первое впечатление, он признается в том, что имеет чересчур большой живот, который он надеется уменьшить с помощью пляски [1412].

Платон и Ксенофонт согласны в описании его привычек и характера. Круглый год он довольствовался одной простой и обносившейся накидкой и предпочитал ходить не в сандалиях или башмаках, а босиком [1413]. Горячка любостяжательства, так возбуждающая человечество, обошла его стороной. Видя множество предметов, выставленных на продажу на рынке, он заметил: «Сколько же есть вещей, которых я не хочу!» [1414]— и в своей бедности чувствовал себя богачом. Он был образцом умеренности и самообладания, но ни в коем случае не святым. Он умел пить как джентльмен и не нуждался в робком аскетизме, чтобы стоять прямо [1415]. Сократ не был затворником; он любил добрую компанию и позволял богачам время от времени его угощать; однако не платил им угодливостью, прекрасно обходился без них и отвергал дары и приглашения магнатов и царей [1416]. В общем, он был счастлив: жил, не работая, читал, не сочиняя, учил без рутины, пил без головокружения и умер, опередив дряхлость, почти без боли.

Его нравственность была для того времени превосходной, но едва ли пришлась бы по душе всем тем добрым людям, что ею хвалили. Он «воспылал» при виде Хармида, но справился с собой, спросив, так же ли благородна душа этого миловидного отрока [1417]. Платон говорит о Сократе и Алкивиаде как о любовниках и рассказывает об «охоте Сократа за прекрасными юношами» [1418]. Хотя любовные связи этого старика оставались по большей части платоническими, он не стеснялся советовать гомосексуалистам и гетерам, как приманивать любовников [1419]. Он галантно пообещал свою помощь куртизанке Феодоте, которая наградила его приглашением: «Приходи посмотреть на меня почаще» [1420]. Ему никогда не изменяли мягкий юмор и доброта, так что те, кому была по нутру его политика, без труда мирились с его моралью. После кончины Сократа Ксенофонт говорил о нем как о человеке «столь справедливом, что он никогда не причинил зла никому даже в самом пустячном деле… столь умеренном, что он никогда не ставил удовольствие выше добродетели; столь мудром, что он никогда не ошибался в различении лучшего и худшего… столь умевшем распознавать нрав других и увлекать их к добродетели и чести, что, казалось, он таков, каким должен быть прекраснейший и счастливейший из людей» [1421]. С трогательной простотой Платон говорил: «Он поистине был мудрейший, справедливейший и лучший из людей, каких я только знал» [1422].

Будучи человеком любознательным и спорщиком, Сократ приступил к изучению философии и был поначалу зачарован софистами, наводнившими Афины его юности. Мы не можем доказать, что Платон выдумал как сам факт, так и содержание встреч Сократа с Парменидом, Протаюром, Горгием, Продиком, Гиппием и Фрасимахом; похоже, что он видел Зенона, когда последний прибыл в Афины около 450 года, и навсегда заразился Зеноновой диалектикой [1423]. Вероятно, он знал Анаксагора — если и не лично, то, во всяком случае, его учение, так как некоторое время учителем Сократа был Архелай Милетский, ученик Анаксагора. Архелай начинал как физиолог, а закончил как исследователь морали; он рационалистически объяснял происхождение и принципы морали и, возможно, обратил Сократа от науки к этике [1424]. Всеми этими путями Сократ пришел к философии и с тех пор находил «свое величайшее благо в ежедневных беседах о добродетели, испытуя себя и других; ибо жизнь, не подвергнутая испытанию, недостойна человека» [1425]. Так он, крадучись, бродил среди людских верований, поддевал собеседников вопросами, требовал точных ответов и последовательных взглядов, сделавшись пугалом для всех, кто не умел ясно мыслить. Он предполагал, что даже в Аиде останется вопрошателем, исследующим, «кто по-настоящему мудр, а кто только прикидывается мудрым» [1426]. Он защищался от подобных перекрестных допросов, заявляя, что ничего не знает; он знал все вопросы, но ни одного ответа; он скромно называл себя «дилетантом в философии» [1427]. Кажется, он имел в виду, что не уверен ни в чем, кроме человеческой предрасположенности к ошибкам, и не обладает твердой и прочной системой догм и принципов. Когда на легендарный вопрос Херефонта: «Есть ли кто мудрее Сократа?» Дельфийский оракул якобы ответил: «Нет» [1428], — Сократ понял, что оракул имеет в виду его заверения в своем незнании.

С этого момента он предался прагматической задаче — получению ясных идей, «…сам [Сократ] всегда вел беседы о делах человеческих: он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми и что человек, способный властвовать над людьми, и так далее; кто знает это, тот, думал он, человек благородный, а кто не знает, по справедливости заслуживает название хама» [1429]. Любое смутное понятие, поспешное обобщение или тайный предрассудок он подводил под вопрос: «Что есть это ?» и требовал точных определений. У него вошло в привычку рано вставать, отправляться на рыночную площадь, в гимнасии, палестры или мастерские ремесленников и вступать в разговор с любым многообещающим собеседником, будь тот вдохновляюще умен или умилительно глуп. «Разве дорога в Афины не создана для беседы?» — спрашивал он [1430]. Его метод был прост; он призывал дать определение обширной идее; он исследовал определение, обычно, чтобы вскрыть его неполноту, противоречивость или нелепость; задавая вопрос за вопросом, он подводил к более полному и правильному определению, которого, однако, он никогда не давал сам. Иногда он подходил к общему понятию или подводил к нему другого, исследуя долгую череду частных примеров и тем самым введя в греческую логику начатки индукции; иногда со знаменитой сократовской иронией он разоблачал смехотворные следствия определения или мнения, которое желал сокрушить. У него была страсть к правильному мышлению, и он любил классифицировать отдельные вещи согласно их роду, виду и видовому отличию, подготовляя тем самым аристотелевский метод определения и платоновскую теорию «идей». Он любил называть диалектику искусством тщательных дистинкций. И он подсаливал утомительные пустыни логики юмором, чья жизнь в истории философии была, увы, недолгой.